Илья

Илья почему-то представлял себе мать Добрыни дородной и важной, а оказалась она сухонькой старушкой с быстрыми жестами и тревожными глазами. Илье не удивилась. "Знаю, что жив Добрынюшка, - сказала она, - а сердце щемит и щемит. Дай, думаю, поеду. Ты покушай пока с дороги-то, приляг. Пока мы тут соберемся, отдохнешь малость".

Илья лежал на лавке в горнице (Амельфа Тимофеевна забежала поправить подушку, проверить, выпило ли "дитятко" теплого молока и перекрестить), слушал суету во дворе и улыбался. Он поверил, что все будет хорошо.

Амельфу Тимофеевну Ростов уважал. Никому (а пытались многие) не удалось протоптать дорожку ни к имуществу покойного воеводы, ни к сердцу и постели его вдовы. Сама она была из купеческого сословия, замуж вышла по любви. Была дочкой младшей, балованной, нежной. В Ростове любили рассказывать историю о том, что отец, отправляясь в дальний путь, спросил дочерей, что им привезти в подарок. Старшие просили вещи как вещи, а что дорогие и редкие - так Тимофей Иваныч мог себе позволить. А младшая, Амельфа, попросила цветок, что растет в тех местах. И всю обратную дорогу, купец, проклиная все на свете, возился с горшком, в котором торчал в земле этот злосчастный цветок, - но довез. Вот эту-то историю услышав, ростовский воевода и свел знакомство с младшей дочерью купца.

Тимофей Иванович сватовству Никиты Малковича не так чтобы обрадовался ("Не в свои сани садишься, доча!"), но препятствовать не стал. И если уж совсем откровеннно, то женой торгового гостя он свою младшенькую представлял с трудом. Слишком нежной уродилась, хрупкой, не пойми в кого. Или сам баловством испортил - теперь уж не поймешь.

В доме воеводы Амельфа расцвела. Муж баловал, как и отец, только еще нежней и предупредительней. Никите Малковичу его молодая жена сама казалась привезенным из неведомых мест цветком.

А потом воевода умер. Не от вражьей стрелы, нелепо умер: поехал по весне охотиться, жарко под весенним солнышком показалось, распахнул шубу - ветерком-то и протянуло. В четыре дня сгорел. Амельфа, оставив ненаглядного маленького сына на нянек и терзаясь из-за этого, сидела все эти четыре дня возле мужа, отпуская его руку лишь чтобы сменить влажную повязку на лбу. Так, держась за ее руку, и отошел.

Вскор умер и отец, успев перед этим крепко помочь Амельфе: подобрал ей толкового и честного управляющего. Не будь Булыги Евксентьича, не справилась бы Амельфа ни с чем, это точно.

Вся ее жизнь была в сыне, в Добрынюшке. Ради него она ломала себя, менялась, твердела, чтобы малышу было жить надежно, спокойно, добротно. Вспомнились отцовы уроки, - казалось, и не усвоенные вовсе.

А Добрыня рос сильным, ловким - в отцово сословие, годным для жизни, ему предназначенной по праву рождения. И умным, со страстью к учебе. И вот тут Амельфа до конца поняла свою негодящесть. Она делал, что могла, - нанимала учителей, привлекала молодых воинов заниматься с Добрыней. Но все было не то. Учителя были больше хвастуны и бездельники на чужие корма, чем учителя, а где и как искать верных, она не знала. У кого искать совета? В это трудное время и выяснилось, что за короткую жизнь с Никитой стать своей в его среде она не успела, тем более, что воевода свой цветочек берег, в том числе и от общения с дружинной грубоватой братией. Ее собственная семья и рада бы была помочь - да чем?

Неизвестно, кто кому что рассказал о мытарствах воеводиной вдовы, но одновременно с горьким осознанием, что воина ей не вырастить, а только сыну жизнь испортить, пришло приглашение от Владимира, который Никите был то ли двоюродным братом, то ли дядей. И Амельфа поняла - надо соглашаться. Тем более, то подросший сын в Киев ехать хотел. А что сердце рвется на части - что такое твое сердце, Амельфа Тимофеевна, по сравнению с будущим твоего сына? Даже и подумать смешно.

И оказалось, что все было сделано правильно. Добрынюшка вырос в богатыря и княжеского советника, вельможу; спокойный, умный, сильный. На своем месте. Горько, горько, но правильно.

Но вину перед сыном - сыном, отданным ею в чужие, нелюбящие руки, из-за собственной ее слабости и никчемности отданным, - куда денешь? И мучилась Амельфа Тимофеевна многие годы, и проводила ночи без сна, вслушиваясь в молчащую даль - как там ее Добрынюшка? Здоров ли, доволен? Простил ли в сердце свою никчемную мать или носит горечь в себе, не показывая из жалости или гордости в короткие, такие короткие приезды?

****

Ворота терема на Подоле были заперты, на крыльце никого не было. Амельфа Тимофеевна встала так, чтобы видеть крыльцо поверх запора, а Илья подошел к воротам и стал громко в них молотить. Ответа не было, дом молчал. Илья ударил еще раз. Безрезультатно.

И тогда Амельфа Тимофеевна закричала. Она чувствовала, что Добрыня там, в доме, что с ним там неладно - прямо сейчас, так что нельзя ждать. "Добрыня! Сыночек! Добрыня!" - кричала она, заходясь, забыв о приличиях и достоинстве, забыв обо всем.

Двери распахнулись, на порог выскочил Добрыня, в оборванном исподнем. Он выглядел не совсем проснувшимся, не вполне понимающим, где он, с лицом заблудившегося ребенка. "Мама! Мама, ты где?"

Илья одним ударом вышиб ворота. АмельфаТимофеевна бросилась к сыну, он - к ней. Из дома выскочила молодая женщина, попыталась повиснуть на Добрыне, выкрикивая что-то непонятное, не по-русски.

Илья схватил ее в охапку, зажал ей ладонью рот, потащил в дом. Она извивалась, царапалась, как кошка, старалась укусить его в ладонь. В доме к ним бросилась старуха, молча, выставив руки со скрюченными по-птичьи пальцами. Илья, перебросив молодуху подмышку, зажал под второй рукой старую ведьму, поволок обеих, куда - не зная, просто через весь дом, в пыльную полутемную глубину.

Девушка неожиданно тяжело обвисла у него под рукой, потом окостенела, пахнуло мертвечиной. Еще миг - и из-под мышки Ильи посыпался скелет. Илья обмер. Старуха захихикала. "Маринка-то уже лет двести силу брала от того круга, который ты, паршивец, развалил. Последние дни от меня брала, тем и жила. А теперь они, силы-то, мне все нужны - с тобой, проклятый, побороться!"

Илья крепче сжал ведьму под мышкой, - благо, не царапалась. "Давай, старая, поборись. Ничего ты мне не сделаешь", - рассеянно пробормотал он, думая, что с ней делать. Ну, утащит подальше от Добрыни и его матери, а дальше что? Привязать? Или прямо к попам тащить, в церковь? "Ишь ты какой. Ты в моем дому, соколик, сам пришел, по своей воле, никто не притаскивал... Сам ведь пришел? Говори!" - "Сам, сам..." - отозвался Илья, соображая, какая из дверей ведет на двор. Из ведьмина дома и в самом деле нужно было побыстрее уходить.

"Илюша..." - сказал под мышкой мамин голос. Илья вздрогнул, но ведьму не отпустил. "Все врешь, старая", - сказал твердо, и ему полегчало.

Зато закружилась голова. Сильно. Сквозь обстановку ведьмачьего дома, которую Илья и разглядывать-то не успевал, стало все отчетливее проступать знакомое: родная изба, печь, сучок на бревне, похожий на бегущего человека с длинным носом. Илья, лежа на лавке, любил его разглядывать и гадать, куда он так торопится. Вот уже и не видно ничего чужого: Илья дома. Он протянул руку в пустоту, наткнулся на что-то, свалил. Обманывало только зрение. Но он чувствовал: если не справится с этим обманом, с этой плывущей тяжестью в голове, предаст и осязание, и все чувства, и он навсегда останется в обманном месте, которое будет считать своим домом. И придут отец и мать... Лживые образы, которым он будет верить. "Илюша... Отпусти. Мне так неудобно", - сказал мамин голос под мышкой.

"Это обман. Они могут только лгать", - сказал он себе твердо, сжав зубы. От усилия воли морок чуть рассеялся, Илья разглядел дверь, толкнул ее, шагнув прямо в стену родного дома. Морок еще поддался: стена с длинноносым человечком уплыла вперед, и он смутно увидел переход, ступеньки. Прошел, открыл еще одну дверь и оказался в примыкавшем к дому скотном дворе. В нос шибанул запах свинарника. Около десятка молодых боровов толклись, чавкая у корыта.