Илья

Богатыри останавливались на пригорке или где еще хорошо было видно, Сухмантий передавал поводья тому, кто рядом, и пешком подкрадывался к заводи. Но даже с пригорков было видно, что охотничье счастье этой ночью от Сухмантия отвернулось: которую заводь уже проезжали, а лебедей не было. Утки и те не во всякой попадались.

"Налови хоть уток, зажарим. Есть хочется", - наконец, не выдержал кто-то.

"Уток-то и я могу", - вмешался другой, а кто-то уже стал раздеваться.

"Зачем мучить? На уток спора не было", - Муромец гикнул, и, когда стая заполошно поднялась, уложил стрелами трех к ногам дружинников. Алеша добавил. Стрелял он дай Бог каждому.

Запалили костерок, ощипали уток, поджарили. Княжьего гнева Сухмантий опасался не особо: свидетелей того, то он не сдержал слово не по своей вине, было предостаточно.

Илью радовало все: теплый ровный ветер, костерок, немудрящие шутки, которыми лениво перекидывались дружинники, чувство единства, товарищества, к которому он принадлежал.

Утомленные ночной прогулкой, задремали, не выставляя дозора, - казалось, вполглаза да на пять минуточек.

****

Илью разбудило ржание Сивки - тревожное, призывающее. Вскочил, огляделся: "Вставай! Тревога!" Пригорок, на котором расположились дружинники, окружали степняки - много. Богатыри торопливо поднимались, стряхивая сон, разбирая оружие и коней; Илья, готовый раньше других, но тоже еще не до конца проснувшийся, врезался в орду, разбрасывая татар мечом, не вынутым из ножен. Ему хотелось обратить их в бегство, как под Черниговом. Его меч, в одном замахе сносивший десяток половцев, и в самом деле был страшен. Но Илья, в первый раз бывший в настоящем бою, ничего о бое не знал. Степняки шарахались от него, обходили, но и не думали убегать. "Дяденька, нэ нада!" - отчаянно закричал подвернувшийся близко половец, совсем юный. Илья отвел меч. Степняк извернулся, как ласка, и воткнул свою кривую саблю в бок скакавшего за Ильей Сухмантия. Илья видел, как изо рта охотника за живой лебедью хлынула кровь, как он медленно стал клониться с коня и очень быстро вдруг упал под копыта. Илья едва успел отбить удар той самой сабли, что убила Сухмантия.

"Как же так?"

Гнев и ярость, и непонятная злая обида охватили Илью. Он сорвал ножны с меча, отбросил за спину. Теперь он косил врагов, как селянин на утреннем лугу ровно укладывает ряды скошенных трав.

Остановился, когда косить стало некого.

Они подобрали Сухмантия Одихмантьевича, и Василия Мелантьевича подобрали. Алеша, шипя, заматывал тряпицей рану на плече. Илья подъехал, помог. "Ты молодец, - Алеша, опытный, в отличие от Ильи воин, пряча боль, скалил в кривой улыбке белые ровные зубы, - хорошо держался. Слушай, Илья, а расскажи, что ты видел во сне, пока не проснулся и не сообразил вынуть меч из ножен? Ей-Богу, в первый раз я видел, как человек, не просыпаясь, воюет".

Не проснулся, думал Илья. Проснись я раньше, Сухмантий Одихмантьевич был бы жив.

****

Илья спустился к Днепру в глубоких сумерках. Присел на бревно - чуть влажное, но теплое, уже принявшее вечернюю влагу, но еще не забывшее дневное солнышко, гревшее его весь этот длинный и горький день.

Илье хотелось понять что-то, мучившее его, поэтому он был один, пока друзья праздновали победу. Он был рад их оживленным, торжествующим лицам, он знал, что они правы и в своей радости, и в торжестве своем, но сам испытывал муку, которой не хотел показать.

В омуте плеснуло.

- Красавец, не скучай один, - сказали оттуда и мелодично засмеялись, - иди лучше к нам.

- Не пойду, - сказал Илья спокойно.

- Иди к нам, иди к нам, - зазвучало нескоько нежных голосов, - мы тайну знаем.

- Не знаете, - горько сказал он. - Вы утопленницы. Откуда вам знать тайну.

- А какая тайна нужна тебе, Илья? - одна подплыла совсем близко, очень молодая; у нее было личико любознательной девчонки, из тех умниц, кому все интересно, и темные, холодные провалы глаз. - Видишь, мы знаем, как тебя зовут. Мы многое знаем.

- Хочется, чтобы людям было хорошо, - через силу выговорил он. - Всем.

Он помолчал. Она тоже молчала, рассматривая его своими ледяными провалами.

- Я не утопленница, - сказала она тихо, - у меня не было несчастной любви и любимого-изменника. У меня вообще никакой любви не было, не успела. Я подслушала, как отец - он постоялый двор держал - сговаривался с разбойниками приезжих убивать, добычу делить. А он узнал. Я болтушка была, отец не поверил, что смолчу. Да и не смолчала бы. Меня связали и бросили в омут.

- Тогда почему же ты здесь?!

- Попросила. Матерь-Мокошу. Жить очень хотелось. Хоть как-нибудь.

- И как?

- Никак, - зло сказала она, - Двести лет - и все время никак, - и плеснув хвостом, ушла на глубину.

****

Из записок брата Амадео.

"...Я слышал историю о том, что способность ходить Илии из Мурома дали ангелы Господни, и вполне ей верю, несмотря на то, что речь идет о схизматике. Я слишком многое видел в своем путешествии и помню, что пути Господни неисповедимы. Вполне возможно, что и на схизматиков у Него имеются Свои планы в ожидании того, когда они прозреют. Я наблюдал Илию в течение нашего долгого совместного пребывания и могу свидетельствовать: он наделен не только сверхъестественной силой, но и поистине небесной добротой. Удивляться здесь приходится не тому, что ангелы посетили его, а тому, что они вручили ему меч, а не пальмовую ветвь, которая, по моему скромному разумению, пристала бы ему куда больше. Но кто я такой... "

Глава 7

Добрыни Никитича не было среди богатырей, выдержавших бой у заводей и уничтоживших басурманское войско. Ловля лебедей не интересовала его; гораздо больше занимало Добрыню письмо, доставленное прознатчиком Владимиру до того, как оно попадет к адресату. Дело Добрыни было его перевести, ну и, конечно, высказать князю свои соображения. При беглом просмотре письмо заинтересовало Добрыню, и он с нетерпением ждал окончания ужина, чтобы к нему вернуться.

Письмо было адресовано Антонио Морано, веницейцу, человеку в Киеве известному. Морано был богат, держал торговый дом, и через свои венецианские связи снабжал способных тряхнуть мошной киевлян веницейскими, ромейскими и прочими заморскими товарами, в свою очередь отправляя туда товары с Руси, поставляемые его агентами, прежде всего - меха. Он принадлежал к числу проживающих в Киеве влиятельных иностранцев, за кем Владимир дал своим людям указание присматривать; иностранцев, чья деятельность на Руси, по подозрениям князя, не исчерпывалась тем, что они показывали открыто. На ту же мысль наводило и письмо, к которому торопился вернуться Добрыня и которое к утру должно было тихо и незаметно вернуться туда, откуда было взято, - в подкладку кафтана служащего Морано, который, съездив на родину и вернувшись, тут же "случайно" встретил приятеля и под его влиянием решил дать себе денек отдыха, прежде чем показаться пред очи хозяина. Ну, и упился. Бывает.

В письме некто, подписавшийся "известный тебе Винсенте", просил Морано разузнать о судьбе "наших друзей, посланных по важному делу в глубь этой дикой страны схизматиков", и давно переставших присылать условленные письма, причем описание "друзей", даваемое Винсенте, заставляло вспомнить две кучки иноземных доспехов и монашескую рясу, найденнные в жутком соловьевом овраге. Судя по указанной Винсенте дате предполагаемого прибытия этих троих на Русь, копаться в найденных чашах Фоме Евсеичу было незачем: "в глубь дикой страны схизматиков" несчастные не попали; просто никак не могли успеть побывать где-нибудь далеко и вернуться; соловьиный свист застал их на пути туда.

На листке пергамента, внимательно осмотренном Добрыней, не было никаких условных знаков, - ничего, кроме подписи. Зато печать заставила его встрепенуться. Он несколько раз тщательно скопировал это грубоватое изображение чаши и креста; сейчас, среди ночи, будить Фому Евсеича незачем, а вот завтра надо будет стребовать с него найденный в овраге золотой медальон и сличить. Сдавалось Добрыне, что полустертое, невнятное изображение на нем было тем же самым.