Солдатки

Вторая палата считалась палатой выздоравливающих. Бойцы перенесли не одну операцию. Долгие месяцы лежали в лубках, гипсе, шинах, но сейчас, возвращенные к жизни, они радовались ей бурно и нетерпеливо. Заводили возню, боролись, фехтовали костылями и палками, проказничали, как школьники.

Стригалев часами сидел на подоконнике и переговаривался с проходящими по тротуару девушками. Сидельников, столяр по профессии, все чаще поглядывал на шаткие госпитальные табуретки и тумбочки, на неплотно вставленные стекла и наконец, не выдержав, раздобыл у завхоза молоток, рубанок, стамеску и принялся за милое его сердцу столярное ремесло.

Раненный в левое плечо Родимцев, освободившись наконец от шины и получив возможность вставать с постели, уже ни минуты не мог сидеть без дела: помогал нянечкам раздавать завтраки и обеды, разносил чай, устраивал яростные состязания в шашки и домино. Балагур, весельчак, задира, он быстро располагал к себе людей, повсюду у него находились братки, товарищи, свои ребята.

Около койки Родимцева постоянно толпились раненые. Сюда, как на огонек, сходились все, кто любил поспорить, скоротать часок-другой за разговором, от души посмеяться. В палатах так и говорили: «Пойду до Родимцева».

Спорили здесь о чем угодно: о марках тракторов, сортах водки, втором фронте, немецких трофейных автоматах.

Особенно любил Родимцев, когда около его койки собирались приятели-разведчики. О пережитом на войне он умел рассказывать с добродушной ухмылкой, очень просто и деловито, как о привычной и необходимой работе. Он помнил массу подробностей, смешных неожиданностей, подшучивал над своими неудачами и промахами, и слушать его было всегда интересно.

Наташа часто задерживалась в палате и прислушивалась к рассказам Родимцева. Вначале ей казалось странным, как можно было помнить, какой был вечер, когда разведчики уходили на задание, ругать повара, накормившего их подгорелой кашей, думать о недописанном домой письме, если на каждом шагу их подстерегала опасность, а может быть, и смерть.

— А иначе как же, — объяснил Родимцев, когда Наташа высказала ему свое удивление. — Убьешь там какого ни на есть поганого фашиста, да еще переживать из-за него? Нет, солдат так не привык.

О своих подвигах Родимцев обычно умалчивал.

— Про себя — это не тот разговор, — отмахивался Родимцев. — Средняя работа. А вот про дружка стоит, пожалуй. Мастер! Пятнадцать «языков» на счету имеет. Почитай, что всю войну у врага в тылу жил. Его у нас в полку так и звали: «заслуженный деятель разведки».

Но чаще и охотнее всего раненые вспоминали о доме, читали друг другу письма от родных, делясь подробностями своей жизни до войны.

В палате все знали, что жену Родимцева зовут Варечкой, живет она где-то под Иркутском, работает делопроизводителем в конторе МТС, что сын его, Володька, пошел в первый класс. О сыне Родимцев мог говорить без конца. Он во всеуслышание читал раненым письма от жены, сообщал о школьных успехах сына врачам, сестрам, няням, часами вел рассуждение с Сидельниковым о том, куда следует Володьке пойти учиться после окончания школы.

— Он у меня все науки превзойти должен!

Однажды в письме жены Родимцев обнаружил приписку сына: «Дорогой папа и все бойцы Красной Армии, которые раненые. Прошу разгадать мою загадку: „Кто над нами вверх ногами?“»

— Эй вы, народ! Шевели мозгами! — Родимцев на всю палату прочитал письмо.

Раненые с серьезным видом принялись искать отгадку, придумывая самые невероятные ответы. Родимцев все это записал и отослал сыну. В очередном письме жены Володька сделал приписку: «Какие же вы все недогадливые!» — и прислал две новые загадки, шараду и загадочную картинку.

— Вот я его тоже уем… — раззадорился Матвей Сидельников и попросил Родимцева послать сыну его загадку.

Так завязалась веселая игра. Раненые обменивались с Володькой загадками, шарадами, ребусами, проставляли друг другу очки.

В последнем письме Варечка сообщала мужу, что она распрощалась со службой в конторе МТС и теперь работает трактористкой на гусеничном «Челябинце».

— Вот уж не в свои сани полезла, — Родимцев сокрушенно покачал головой и пожаловался соседям: — Жинка у меня какая — знаете!.. Невеличка, птаха малая. Туфельки тридцать третий номер, платьице — недомерок. К трактору Варечка и подойти близко боялась. Бывало, уговоришь покататься, так она дрожмя дрожит: «Ой, Петя, отпусти на землю. Еще взорвется что-нибудь…» Да что там говорить, — заключил Родимцев, — плакали подшипники…

В очередном письме Родимцев не без ехидства спросил, как поживают подшипники, сколько Варечка уже пережгла горючего, работая на «Челябинце», и слыхала ли она ненароком, что это за штука такая «карбюрация» и с чем ее кушают?

Варечка в долгу не осталась и бойко отписала. Пусть Петр Родимцев не особенно задается, был он когда-то первый тракторист в МТС, а теперь ему кичиться нечем, потому что его рекордная норма пахоты давно перекрыта девушками из ее бригады. Насчет подшипников и горючего пусть муженек тоже не беспокоится…

— Вот это отбрила, прописала резолюцию! — развеселился Сидельников, когда Родимцев прочел ему Варечкино письмо. — Никакого, значит, уважения к бывшему знатному трактористу. Был конь, да изъездился.

— Быть того не может, — удивился Родимцев, — чтобы девки да меня обскакали…

Но когда однажды в палату принесли центральную газету и раненые прочли о том, что тракторная бригада Варвары Родимцевой приняла вызов знатного тракториста края, Родимцев не на шутку разволновался и собрал на совет всех понимающих толк в тракторном деле. Потом аккуратно, раз в три дня, писал Варечке обстоятельные письма, деловито наставляя ее, как надо увеличивать обороты мотора, регулировать скорости, уменьшать холостые переезды.

— Что ты все по технической части шпаришь? — смеялся Сидельников. — Ты для души жинке напиши что-нибудь.

— Не мастак я на это, — смущенно оправдывался Родимцев. — Да и дело у нас яснее ясного, давно все решено и заголосовано: я ее обожаю, она меня. Чего тут расписывать.

— Смотри, солдат… Любовь что крест на церкви, тоже позолоты просит.

Неожиданно письма от Варечки прекратились, а с ними и Володькины загадки.

Приподнятое настроение Родимцева померкло.

— А тебе, Родимчик, пишут, осталось только марку наклеить, — пыталась утешить его нянечка, приносившая по утрам в палату письма для раненых, но, увидев сердитые глаза Родимцева, спешила поскорее уйти.

— Нет, какова! — Родимцев пожаловался на жену Наташе. — Ну, понимаю, на меня, скажем, в обиде — так не пиши, твое разлюбезное дело, но сын тут при чем, сын? Ты мне о Володьке при любой обстановке докладывай…

— Не волнуйтесь, Родимцев… Другим почта и не такие огорчения приносит.

— Не в почте тут дело… У меня сердце вещун, чую, не к добру это…

И верно, через несколько дней от Варечки пришло письмо. Оно было написано поспешно, сбивчиво и сообщало о том, что Володька заболел брюшным тифом.

Родимцев помрачнел, осунулся, потерял всякий интерес к жизни палаты. Он не пропускал ни одного врача, чтобы не расспросить, что это за болезнь — брюшной тиф и многие ли умирают от нее, особенно дети. Врачи отвечали уклончиво, но Родимцев не отступал и настойчиво допытывался о своем.

— Вы напрасно их беспокоите, — заметила ему Наташа. — Не видя больного, врачам трудно сказать что-нибудь определенное.

— Дело ясное, — устало вздохнул Родимцев. — Не вы́ходит мне Варька сына… натура не та. Вы ведь знаете, какая она у меня: того не могу, этого боюсь… Володька, бывало, прихворнет, так мне с ней больше заботы, чем с сыном.

К вечеру у Родимцева поднялась температура, заныло плечо, а через день открылась рана.

Дома, делясь с Аннушкой событиями дня, Наташа с грустью рассказала о Родимцеве.

— Жалко человека. Так он хорошо себя чувствовал, и вдруг это письмо…

— Здравствуйте пожалуйста, — с досадой отозвалась Аннушка о жене Родимцева. — Голову потеряла, горько ей, невмоготу. А солдатам нашим не горько в пекле сидеть? Так они поди не плачутся, не психуют. Так и ты помалкивай лучше, чем сердце другому терзать.