Солдатки

— Скучный человек, — вздохнул Стригалев, кивая на Матвея, и подтолкнул Родимцева: — Газуй дальше, Петя… Перелетел ты, значит, на крыльях любви через речку…

Но оживление уже покинуло Родимцева. Он почти с неприязнью посмотрел на раненых, отобрал у них фотографии и уполз под одеяло.

— А ведь и впрямь, хлопцы, не было ничего такого. Женился себе и женился.

Раненые разочарованно разбрелись по своим кроватям.

В этот же день Родимцев наотрез отказался сыграть очередную партию в домино, развел в пузырьке густые, отливающие перламутром лиловые чернила, достал у врача лист глянцевой бумаги и сел за письмо. Он морщил лоб, грыз ногти, но слова шли вялые, бедные, и всё о том, о чем уже писалось неоднократно: о здоровье, докторах, товарищах. Потом поблагодарил за сына, пожелал Варечке здоровья, счастливой жизни. Уместилось все это на одной четвертушке листа.

Родимцев раз, другой перечитал написанное и помрачнел. Все, о чем думалось утром, — о большом и светлом чувстве к Варечке, о глубокой к ней благодарности, — все это осталось за пределами письма.

— Что, солдат, письмо писать не ногами топать, — посочувствовал Сидельников.

— Малое мое образование… — пожаловался Родимцев и с досадой порвал четвертушку.

— А ты сестрицу попроси. Она на это мастерица…

Просьба Родимцева не удивила Наташу. Она не раз писала раненым письма, и, как ей казалось, писала неплохо. Наташа заполняла письма живыми подробностями, о тяжелом умела рассказать с легкой шуткой и, главное, не скупилась на ласковые слова. Письма получались душевными, обширными и потому особенно нравились раненым.

И на этот раз Наташа начала с испытанного приема — после многочисленных поклонов подробно рассказала о ходе лечения Родимцева, о последней, удачно проведенной, операции, потом начала благодарить Варечку за сына.

Но чем бойчее писала Наташа, тем недовольнее становился Родимцев.

— Не тот разговор, сестрица. Так худо-плохо я и сам могу нацарапать. Вы мне с чувством напишите… Чтобы, как Матвей говорит, светлый праздник в дом к Варечке пришел…

Наташа с любопытством посмотрела на Родимцева. Зависть щемила ее сердце. Вот живет где-то на свете Варечка Родимцева, простая, мужественная женщина, и такой же простой, мужественный человек, достойный ее силой своего чувства, по-юношески мучается, чтобы написать ей хорошее, сердечное письмо.

Вновь в памяти встал Николай. «Хотя бы одно письмо от него, пусть маленькое, в десять строк, в пять… — думала Наташа. — Только бы узнать, что он жив, помнит о нас, что мы дороги ему… Какое бы это было счастье!»

— А вы не торопитесь, подумайте еще, — тихо посоветовала Наташа. — Раз человек дорог, слова придут, сердце подскажет.

— Куда там! Неспособный я на такие письма, — огорченно вздохнул Родимцев. — Вот дружок у меня был… разведчик. Вот он писал так писал…

Родимцев приподнял подушку и достал из полевой сумки какое-то письмо:

— Послушайте, я вам прочту немного…

Письмо с первых же строк поразило Наташу большой собранностью чувств и искренностью. Друг Родимцева писал женщине о том, как непростительно мало он ее любил, как, в сущности, неумно жил, сторонясь яркого, сильного чувства к ней, и как теперь, испытав тяжесть разлуки, он научился ценить многое из того, к чему раньше относился равнодушно, с пренебрежением.

— «Родная моя, — читал Родимцев. — Наверно, после войны многие из нас станут мудрее, лучше и чище. Мы будем заботливее друг к другу, нежнее, предупредительнее. Я часто беру в руки твою фотографию. На меня, как живые, смотрят твои глаза. Они сопровождают меня повсюду. Ты даешь оценку каждому моему шагу, проверяешь каждый мой поступок. И верь мне, я живу одной надеждой — вернуться к тебе, но вернуться таким, чтобы можно было смело поглядеть в твои глаза и сказать: „Я был честен перед тобой, перед сыном, перед Родиной…“ Ради осуществления этой надежды я готов испытать все самое трудное. Во имя тебя, нашей семьи, нашего будущего я способен сделать в бою то, чему сам удивился бы, если бы мне рассказали об этом два года тому назад. Никогда ты мне не была так дорога и необходима, как сейчас, весь твой милый облик, твои глаза, губы, лоб и косы, твои чудесные русые косы…»

«Косы, русые косы…» — повторила про себя Наташа, и руки ее невольно ощупали заплетенные в тугой пучок волосы.

— Слушайте, Родимцев, — Наташа в замешательстве оглянулась по сторонам, — откуда у вас это письмо?

Родимцев на мгновение запнулся, словно раздумывая, признаваться ему или нет, а потом, махнув рукой, достал полевую сумку и извлек из нее еще несколько писем, перетянутых резинкой.

— Это дружка моего письма… разведчика. Хорошо писал человек, знаменито. Откуда у него только слова брались… Только чудной он был: напишет письмо и носит в полевой сумке.

— Почему? Посылать было некому?

— Кто его знает… То ли он адресок потерял, то ли еще что, но писем этих у него скопилось немало… А тут моему дружку задание — в тыл к немцу идти. Сдал он, как полагается, старшине все документы, а вот эти письма мне вручил. «Петя, говорит, не в службу, а в дружбу, побереги, пока я к фашистам прогуляюсь». Проводил я его, а через день меня ранило. Попал в госпиталь, потом в другой. Так письма со мной и путешествуют. Хорошие письма. Очень уж про солдатское сердце верно в них сказано. Лучше не напишешь… Да вы сами взгляните, — Родимцев протянул Наташе пачку писем.

Наташа в смятении перечитала письмо… Нет, сомнений быть не могло. Это его почерк, его рука — угловатые прямые буквы, недописанные слова к концу тесной строчки. Вот и знакомые инициалы — «Н. Г.».

У Наташи похолодели руки. Она вдруг прижала письмо к лицу и, обессилев, присела на краешек кровати.

Родимцев растерянно посмотрел на Наташу:

— Что с вами?

— А где он теперь… разведчик этот?.. — шепотом спросила Наташа.

— Вот этого не скажу… Разминулись наши дорожки. Только вы зря, сестренка, к сердцу все близко принимаете. Я так гадаю — жив дружок мой. Человек он такой — воевать умеет, легко не пропадет. Мы с ним как-то на гитлеровцев напоролись. Прямо с глазу на глаз, как вот на зверя в тайге. «Петя, говорит, нельзя нам погибать». Ну мы и газанули, дали оборотов. Кого гранатой прикончили, кого прикладом. Выцарапались! Когда до своих дотянули, смотрю, а у него весь приклад расщеплен. Умел человек драться!.. Да нет, он обязательно жив, — убежденно заверил Родимцев.

Наташа вдруг оторвала от письма пылающее, в красных пятнах лицо, глубоко перевела дыхание.

— Его Николаем звали? Да?.. Николай Горбатенко?..

— Точно… Николаем. — Родимцев привстал на колени и, весь подавшись вперед, пристально поглядел женщине в глаза: — Постой, постой, сестрица…

— Родимцев, милый… да вы знаете… знаете, кого вы мне отыскали… — Наташа порывисто прижалась губами к колючей щетине Родимцева и стремглав выбежала из палаты.

…Глубокая ночь. За окнами неистово шумит ветер, несет колючий песок, пригоршнями бросает его в стекла. Наташа Казанцева сидит за шатким столом и при свете тщедушной коптилки в который раз перечитывает письма Николая.

На кровати беспокойно спит Павлик.

В своем углу просыпается Аннушка и долго наблюдает за тем, как Наташа усердно шевелит губами и как каждая строка письма отражается на лице женщины: то по нему пробегает улыбка, то оно становится мечтательным, то серьезным и озабоченным.

— Спать, полуночница, спать… — ворчливо говорит Аннушка. — Ищь ожаднела. Радость, ее, как воду в пути, беречь надо, чтобы надолго хватило…

Наташа покорно раздевается, расплетает свои тугие косы, медленно пропускает сквозь пальцы легкие светлые волосы. Потом, осторожно придвинув сына к стенке, ложится с ним рядом.

— А папа с нами?.. Да… с нами? — спросонья спрашивает Павлик.

— С нами, с нами, — не сыну, а скорее себе шепчет Наташа и, тихо улыбаясь в темноту, думает о том какой сегодня выдался необыкновенный день, и слушает, как за окном протяжно и гулко шумит ветер.