Заговор

Когда охотники привели их в себя, «робинзоны» сильно испугались и хотели скрыться, но у них не хватило сил. Вначале охотники подумали, что перед ними — гитлеровцы или коллаборационисты, которые скрываются от народного гнева, и хотели застрелить их. Но услышав, как мужчина кричит девушке «беги, они отведут тебя в гестапо», охотники поняли, что ошиблись.

Когда недоразумение разъяснилось, они выяснили, что «робинзоны» не знают о том, что война окончена. Великие сражения, гремевшие неподалеку, они восприняли, как каратальные акции Германии. Они не отличали немецкие самолеты от советских. Последний год войны они не покидали своего убежища. По окончанию сражений мужчина делал вылазки в С. и соседние хутора за провиантом и одеждой. Кормились они в основном охотой и рыбалкой. Ни оккупанты, ни 238-я стрелковая дивизия генерал-майора Красноштанова, ни партизаны не обнаружили острова «робинзонов» — настолько он был труднодоступен.

«Робинзоны» не верили охотникам и думали, что их слова — некое изощренное коварство, имеющее целью выманить их с острова. Мужчина был вооружен винтовкой и все время держал ее в руках. Наконец, охотникам удалось убедить их, что перед ними — не враги, а друзья. Видя, что «робинзоны» больны, охотники стали настаивать, чтобы те немедленно отправились с ними в больницу, но «робинзоны» отказывались. Девушка при этом повторяла «я не покину остров, где лежат мои дети». Однако силы быстро покинули «робинзонов», и те не смогли противиться охотникам, переправившим их на берег, а оттуда — в С.

В настоящее время «робинзоны» находятся в С-ой больнице. Они больны пневмонией, их состояние оценивается как умеренно тяжелое. По их просьбе имена не оглашаются. Много ли еще подобных «робинзонов», раскиданных по лесам и болотам Мазурского края, скрывается от давно поверженного врага? Эти осколки недавней войны напоминают нам, как боевой сигнал, о том, что… (концовка статьи менялась в зависимости от места и времени публикации).

2. Разоблачение

Пассакалия — музыкальная пьеса, в которой тема, звучащая в басу, повторяется, как навязчивая идея, а на нее накладываются другие голоса и темы.

У домика Горпа вновь стоял автомобиль.

Старый Торссон давно чуял неладное. Он пробыл лесником 27-го квартала всю жизнь и застал еще времена, когда старый домик лихорадило контрабандой, и сам Горп орал на носильщиков, таскавших серые тюки. Торссон многое видел из-за кустов…

Горп давно отбыл к праотцам, его компания расточилась по миру, и домик пустовал лет двадцать, а то и больше.

С неделю назад Торссон вновь забрел сюда — и помянул дьявола: развалюха преобразилась. Вместо косматой обивки и гнилья белели чистые стены. Рядом пестрели следы работ — мятая трава, мусор, штабеля.

Торссон побоялся подойти к домику, хоть тот и выглядел безлюдным. Он не спешил обращаться в полицию. Всему свое время.

Повторный визит, однако, нанес жестокий удар его любопытству: мусор убрали. Сплюнув в бурьян, Торссон поклялся не прозевать ни единого события в тайной жизни домика.

В следующий раз ему повезло: не успел он выкурить и полтрубки, как вдали заурчал невидимый мотор.

Торссон быстро выбил курево и прыгнул жабой в кусты. Обманчивое горное эхо томило его несколько минут, и он уже устал ждать, — как вдруг рокот стал ближе, предметнее, и на поляну выкатился урчащий автомобиль.

За ним, погрюкивая, ехал прицеп, накрытый брезентом. К домику вела старая дорога, забытая еще со времен Горпа. Автомобилю пришлось нелегко — его оплели вьюнки, паутина, облепили комья грязи, и он был похож на медведя, выползшего из чащи.

Торссон замер. Задняя дверца, щелкнув, открылась, и оттуда выпрыгнул тот, кого меньше всего можно было ждать: мальчишка лет пяти.

Затем открылась передняя дверца, явившая юнца, тонкого, смазливого, с чувствительными девичьими глазами и смутным намеком на усы. Торссон, мысленно чертыхаясь (доверили авто молокососу), недоумевал: такая публика никак не вязалась в его уме с Горпом и контрабандой.

За мальцом, однако, вышел высокий мужчина в плаще. Лицо его показалось Торссону знакомым, но он не смог связать с ним никаких воспоминаний. Привычный ход мысли подсказал ему, что он мог видеть его в компании Горпа. Укрепляясь в догадке, Торссон вычленил в его облике черты преступной воли — крупные, властные линии лица и фигуры, скупую пластику движений, настойчивый взгляд. Погоди у меня, думал Торссон, припадая к земле, — небось ни сном ни духом, что бурьян имеет глаза и уши…

Молокосос-шофер сладко потянулся, что-то бормоча себе («…хорошо!», услышал Торссон), сверкнул улыбкой и отдал высокому честь:

— Приехали, капитан! Гей-гоп!

Торссон сморщился. Голос был бархатным, девчачьим — даже и не начал еще ломаться. Вековое презрение тертых волков к молокососам, не имевшее объяснимых причин, отпечаталось на физиономии Торссона, кислой, как его ватник.

— Отлично, Билли! — Капитан весело сощурился. — Здорово сработано! Вез нас, как китайские вазы.

— О да, премного благода… Юнга! — крикнул вдруг Билли, — нет, взгляните на него!

— Засиделось младшее поколение. Да и старшее, между нами говоря…

— Иди сюда! Юнга! Как лист перед травой!.. А вокруг-то — засада! шпиёны! враги! а он — скачет… Поррррхает, — рычал Билли на «юнгу», делая страшные глаза.

«Юнга», топтавший траву, прибежал к Билли и схватил его за штанину.

— Где влаги?

— Везде. Но мы победим их вместе. Нам будет скучно, если ты их всех один победишь, — сказал капитан, подходя к ним.

— Я их всех один победю!

— Ты, кровь геройская! — Билли ткнул пальцем в курносый нос. — Пока Юнга занят врагами — займемся-ка мы с капитаном… контрабандой. А, кэп?

При слове «контрабанда» Торссон вздрогнул. Недоумевающий ум вцепился в этот клочок-зацепку.

Ухмыльнувшись, Торссон стал усиленно глядеть в оба.

Капитан и Билли принялись разгружать прицеп. Это занятие сопровождалось подмигиваниями, смехом и мудреными фразами, половину которых Торссон не слышал, а другую половину не понял. Прицеп был гружен свертками; вот оно, шепнул себе Торссон, соображая, что же в них запаковано.

Контрабандисты вели себя в высшей степени странно. Билли вдруг закружился в обнимку со свертком, выделывая изящные па, и Торссон брезгливо сплюнул в траву. Капитан не позволял Билли поднимать тяжести, стирая в пыль все представления Торссона об отношениях хозяина и прислуги. Юнга носился вокруг и путался под ногами, пытаясь помогать (ему торжественно вручали веревки и тряпки), затем нашел себе «винсцестел» в виде большой палки, ухватил его наперевес и отправился разбираться с «влагами».

Капитан в это время нес большущий мешок. Билли безуспешно пытался помочь ему, ухватив за край, — и наблюдение за Юнгой временно ослабло. Подпрыгивая и выражая всем видом суровость, впитанную от взрослых, — суровость, явно изобличающую принадлежность к преступному миру, — Юнга обходил поляну, оглашая ее криками «ллуки ввелхь!», «ни с места, полисия!», «ты у меня поплатисса!» и т. п.

Торссон сжался: разведчик подбирался прямо к его засаде. С каждым его воинственным пыхканьем жилка на шее Торссона вздувалась все сильней; мысленно ругаясь, он завозился, пытаясь слиться с землей — и громко хрустнул веткой.

Хруст отозвался гадким холодком в ногах.

Юнга застыл, как собака в стойке. Торссон понял, что тот увидел его серый ватник, и старался не дышать.

Потрясенный Юнга тихо спросил у ватника:

— Ты кто?

И тут же опрометью кинулся к старшим, крича:

— Смотлите! Смотлите! Там! Смотлите!..

Торссон окаменел. Юнга кричал, показывая в сторону Торссона, затем схватил Билли за руку и поволок его к зарослям.

Но капитан что-то сказал Билли — и тот развернул Юнгу к себе. Торссон услышал внятные, внушительные слова:

— Почему «влаг»? А может — «длуг»? Это какой-то зверь лесной; не пугай его, а то он подумает, что мы страшные, и не станет дружить с нами…