Заговор

Ксюша демонстративно обняла Гурова, вскочила и ткнулась маме в живот.

Гуров так и не знал, чего надумал деятельный Ксюшкин ум. Близилась вторая ночь путешествия, и за ней — Одесса, расставание, необходимость выдумывать предлоги и поводы…

Попрощавшись с Ксюшей и Чайкой у их каюты, Гуров вдруг шатнулся: Ксюшка дернула его.

— Подождите! А вы каюту нашу видели? Видели? Не видели! Идем, покажу!..

— Ксюш! Ну что ты творишь? Зачем Денису Анатольевичу наша каюта? У него точно такая же, — смеялась Чайка, виновато заглядывая Гурову в лицо.

— Нет, не такая же! Идем, я свои шпунтики покажу, свое хозяйство…

— Ксюш!

Но Гуров вошел, верней, втащился за Ксюшей, как заарканенный бизон. Она дотянула его до кровати, и он покорно дал усадить себя на потертый плед.

С Ксюшиных шпунтиков, которыми она орудовала, как заправский мальчишка, перешли на ее любимые книги, потом на мамины; Аня Сергеевна оказалась страстной стихолюбкой, везла с собой не менее семи кило разнообразной поэзии, и у них с Гуровым наконец нащупалась общая тема.

…Как это всегда бывает, прощание оттягивалось, и Гуров десять раз уж повторил: «Ну, я пойду… А вот еще: вы знаете…», и Чайка столько же раз повторила: «Мы вас замучили, наверно… Скажите, а…» Ксюшка вертелась тут же со своими шпунтиками, незаметно отходя куда-то на задний план. Чайка, впрочем, все время окликала ее, и та отзывалась, не вызывая подозрений. Наконец они услышали:

— Мам, я по делам и назад.

— Только не лезь, пожалуйста, в разные трубы. Я прошу тебя! — крикнула Чайка, покраснела, улыбнулась — и распахнула глаза на Гурова. Тот как раз объяснял ей, почему бальмонтовские переводы Шелли не годятся, и почему «Маршак, Маршак и только Маршак»…

Через минуту Гуров и Аня вздрогнули от стука:

— Ма, открой! Чего закрылись?

— Мы не закрывались, Ксюш. Наверное, захлопнулась… Сейчас, подожди… — Чайка виновато улыбнулась Гурову и попыталась открыть дверь. Ручка не поворачивалась.

— Сейчас, сейчас, подожди… Тут что-то заклинило… Денис Анатольевич!

Гуров подошел к двери, подергал, поглядел в скважину, встал на колени, сунул нос к ручке, понюхал ее, думая — «вот какие у тебя шпунтики, Ксюша-Александра…»

Над дверью колдовали минут десять. Как назло, коробка со шпунтиками оказалась по ту сторону. Три раза Ксюшка бегала «к дежурному», «к старпому», «к капитану», три раза возвращалась и заявляла, что «все спят» и «никто не хочет помогать». Гуров слышал хитринку в ее голосе, но Чайка волновалась:

— Ксюш! Ну что ж такое? Где ж тебе спать? Пойди еще туда, попросись на ночь к экипажу. Слышишь? Ты слышишь меня? К бортам не подходи! К краю не подходи! И в трубы не лезь! Не лезь никуда, слышишь? — кричала она вдогонку затихающему топоту.

Когда все смолкло, Гуров вздохнул — и бросился в схватку с тишиной:

— Что ж, видно, судьба… А ведь мы не договорили о «Четках». Такие разговоры, видно, непозволительно обрывать вдруг. Что вы слышите в «Бессоннице»?

В полседьмого утра раздался скрежет в двери. Приоткрывшись на полсантиметра, она пропустила в комнату вначале острый взгляд, а затем — с грохотом распахнулась…

Разбуженные Гуров и Аня подпрыгнули. На них несся визжащий ураган, и за ним — утренние ветерки, взъерошившие книги и одежду; ураган врезался прямо в Гурова и Аню, прыгнув на кровать к ним, — и принялся бодать их, бесцеремонно стягивая с них одеяло, пачкая их своей мазутной макушкой и отчаянно визжа:

— Мама! Мама! Папа!.. правда? Правда?!..