Страстотерпцы

На слушанье дела царь пригласил Фёдора Михайловича Ртищева, Дементия Минича Башмакова, митрополита газского Паисия Лигарида, амасийского Косьму, иконийского Афанасия, из русских архимандрита чудовского Павла да архиепископа рязанского Илариона.

   — Отчего не поехал к нам кир Нектарий? — задал Алексей Михайлович первый вопрос.

Мелетий, глянув на Лигарида, ответил чуть не с радостью:

   — А он и поехал бы! Да в ту пору был в Яссах купец Афанасий, грек. Наговорил Нектарию, что патриарх Никон — великий друг грекам. Нектарий и раздумался.

   — Уговаривать надо было! — подосадовал Алексей Михайлович.

   — Я уговаривал, на языке мозоль набил! — обиделся Мелетий — Ради моих уговоров кир Нектарий на грамоте своей приписку сделал. Прогляди своими глазами, государь! Если Никон трижды не явится на собор, его можно судить заочно.

Снова метнул взгляд на Лигарида. Тот одобрительно прикрыл глаза веками.

Царь и Ртищев тоже переглянулись. Фёдор Михайлович чуть кашлянул и сказал:

   — Письма побывали в руках малороссийских казённых людей. Не заметил ли ты подмены?

   — Листы истинные, — твёрдо сказал Мелетий.

Архиепископ Иларион поднёс протодьякону икону Спаса.

   — Целуй, коли не солгал.

Мелетий благостно приложился к образу.

Алексей Михайлович просиял и победоносно воззрился на митрополита иконийского Афанасия. Афанасий человек был громадный, головою — лев косматый. Как лев и ринулся со своего стула, выхватил икону из рук Илариона, поцеловал троекратно.

   — Глаголю во все концы мира: подпись патриарха Дионисия — подлинная! А вот Нектарий с Паисием по-иному руку прикладывают.

   — Навет! — Лигарид сказал, как муху прихлопнул.

   — Я Богом поклялся! — вскричал Афанасий. — Мой дядя, патриарх Константинополя кир Дионисий, не желает суда над патриархом кир Никоном! Распря между христианскими пастырями роняет величие Православной Церкви. Христиане дерутся — мусульмане ликуют... Когда я ехал в Москву, к великому государю, мой дядя кир Дионисий наказывал помирить великого государя со святейшим Никоном. И мне ведомо, я о том говорил тебе, великий государь, патриархи Мелетия не приняли, милостыни государевой не взяли. Восточные патриархи против суда, потому и не поехали в Москву, экзархов не прислали, ответов дать не захотели. Мелетию поневоле пришлось грамоты самому сочинять. Он на такие дела большой искусник.

Лигарид медленно поднялся, поклонился государю.

   — Ваше величество, отвечать на ложь — значило бы пятнать непорочную правду. Выслушивать брань, на которую ответить можно только бранью, — дело для моего сана недостойное. Дозволь, великий государь, удалиться. Пойду помолюсь за бедного Афанасия. Господь милостив, не убьёт его за лжесвидетельство.

   — Да уж ступай! — сказал в/сердцах государь. — Все ступайте, немирные вы люди!

Великая досада разбирала Алексея Михайловича, столько ждал Мелетия, и попусту. Не хочет дело делаться.

Упрямый Никон, мордва проклятая, добром от патриаршества не откажется. Вот уж истинный творец смуты. Без патриарха церковь сирота, а с патриархом, беспечно бросившим паству, — сирота, Богом оставленная.

Пока Дементий Башмаков провожал духовенство, Алексей Михайлович, сидя с Ртищевым, совсем разгоревался:

   — Опять Никон нас за пояс заткнул... Не даёт мне Господь слуг умных и преданных. Влезь в него, в Мелетия! Он ведь и впрямь может грамоты подделать!

   — К патриархам надобно отправить русского человека.

   — Русского?! Никон к грекам греков шлёт. Свои скорей договорятся. Никонов посланец Емануил отвёз патриархам по пятнадцати тысяч золотыми монетами, лишь бы не давали ответов, осуждающих собинного моего друга.

   — Не верю я этим слухам. Откуда у Никона такие деньги?

   — Я тоже не верю, — признался царь. — В сердцах сболтнул. Ты же сам видел: оба икону целовали!

   — Так, может, оба и правы.

   — Добрая ты душа, Фёдор! Мелетий не раз на подделках за руку схвачен, Афанасий тоже гусь. Называет патриарха Дионисия дядей, а Лигарид кричит: ложь, он-де и митрополит ложный. Кому верить-то? Придётся собор созывать для свидетельствования подписей.

   — Не огорчайся, великий государь! Дозволь порадовать тебя.

   — Да чем же?

   — Симеон Ситанович приехал[19].

   — Ситанович? — не вспомнил государь.

   — Из Полоцка, виршеслагатель.

   — Симеон Полоцкий! Да когда же?! Почему не сказали?! Чай, учитель Алексею Алексеевичу. — Государь привскочил. — Хорошо ли поставили? Великой учёности человек.

   — У себя принял до твоего царского указа.

   — Ну, слава Богу! — Алексей Михайлович успокоился, сел. — Коли Алексей воспримет от Симеона науку, всему царству русскому будет свет и благодеяние. Спасибо, Фёдор Михайлович! Порадовал.

   — Ещё могу! — засмеялся Ртищев. — Не сегодня-завтра протопоп Аввакум приезжает.

   — Вот кто страстотерпец! — с жаром сказал государь. — Никон крепких духом людей боялся. Ты, Фёдор, протопопа приласкай, приготовь быть к царской руке вместе с Симеоном.

   — Хорошо придумал — лицом аж посветлел!

   — Добрые дела, как солнышко... Утешь, Фёдор, скажи мне об Алексее Алексеевиче словечко.

В день крестин, 19 февраля, — родился царевич двенадцатого, на святого митрополита Алексия Московского и всея России чудотворца — Фёдор Михайлович Ртищев, ради великой доброты своей, кротости, книжности, ради светлого ума, был определён десятилетнему отроку в дядьки.

   — Ах, государь! Шёл я вчера к Алексею Алексеевичу книгу почитать, слышу, поют. — Фёдор Михайлович примолк, и было видно, переживает вчерашнее. — Ангел поёт. «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних!» Веришь ли, Алексей Михайлович, замерла душа моя, сердце остановилось — так сладко пели, что не только поступью, но стуком сердца, дыханием было страшно оскорбить звуки неизречённой красоты. А голосок всё светлей да светлей. А уж как запел: «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света. Хвалите Его, небеса небес...» — покатились слёзы градом, я и всхлипнул. Сойти с места не смею, а пение ближе, ближе, и отворяется вдруг дверь. Стоит царевич, сынок твой пресветлый, смотрит на меня, а сам песни не оставляет: «Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его...» Будто исповедали и причастили — вот каков у тебя сынок.

   — Не нарадуюсь, — государь смахнул с ресницы слезинку. — Певун. Я уж так люблю, когда Алёша поёт. Наградила его Богородица дарами щедрыми. С шести лет читает, с семи пишет.

   — Мы ведь «Монархию» Аристотеля осиливаем.

   — Не рано ли?

   — Я у Симеона спросил. Говорит: для царей не рано.

   — Боже мой. Боже мой, раздумаюсь об Алёше, сердце и скажет: счастливая ты, госпожа Россия.

   — У доброго злака добрые семена, — поддакнул Ртищев и нежданно подумал: а вот крестный отец у царевича — Никон.

   — А крестный отец царевича — Никон! — сказал Алексей Михайлович с горечью. — На день рождения Алексея Никон своею волей, без собора, установил праздник Иверской иконы Божией Матери... Я бы два Воскресенских монастыря дал ему, лишь бы смирил бурю свою… Не гнали с престола, сам ушёл. Господним промыслом совершено! Так бойся же Господа! Молись — не борись. Не равняй себя с богоборцем Иаковом{15}, ибо та борьба — пророчество.

Придвинулся к Фёдору, зашептал как о сокровенном: — Хочу окружить себя людьми светлыми, в вере сильными. Оттого и рад, что Аввакум приезжает жив-здоров. Бог его ко мне ведёт.

14

Въезжая в Москву, протопоп Аввакум благодарности к воротившим его из сибирского небытия не испытывал. На московские хоромы, на шустрый люд, на Божие храмы смотрел как на мерзость запустения.

   — Батька, неужто не рад? — охнула Анастасия Марковна. — Москва, батька! Два года ехали и приехали. Слава Тебе, Царица Небесная!

19

Симеон Ситанович приехал — Симеон Полоцкий, в миру Самуил Емельянович Петровский-Ситниановлч (1629—1680), белорусский и русский общественный и церковный деятель, писатель. Наставник детей царя Алексея Михайловича. Полемизировал с деятелями раскола. Один из зачинателей русского силлабического стихосложения и драматургии.