Страстотерпцы

   — Царским попустительством, — добавил Досифей.

   — Антихрист давно уже явился в мир! — вскрикнул инок Корнилий, да так резко, что все вздрогнули, — Было пророчество иерусалимского патриарха Феофана: когда на Руси сядет царь с первыя литеры, сиречь аза, притом переменяет все чины и все уставы церковные — быть великому гонению на Православную Церковь. Царь Алексей — антихрист.

   — Батюшки светы! — перепугался Исайя, дворовый человек Салтыкова.

   — Алексей — восьмой царь, считая от великого князя Василия{29}. А от Василия потому надо считать, что в те поры была ересь жидовствующих, все книги были исправлены! — сказал со значением протопоп Даниил.

   — Что же, что восьмой? — не понял Фёдор.

   — А то, что восьмой!

   — Конец света не по царям надо считать, — возразил Авраамий. — Не со дня рождения Христа, а со дня сошествия Его в ад.

Аввакум замахал яростно руками.

   — Да плюньте вы на сии вопросы! Башку сломишь, а какой прок? Братия моя возлюбленная! Народ нужно спасать! Родимых русаков наших. От Никона — так от Никона, от царя — так и от царя.

   — От царя! — крикнул инок Корнилий. — Здешнему чудовскому старцу видение было. А видел он, как пёстрый змей, дышащий лютым ядом, обвивал Грановитую палату.

   — Сие видение о Никоне, — возразил Фёдор, — Было оно старцу Симеону, когда Никон воротился с Соловков. Про Никона и раньше было ведомо. Старец Елеазар в Анзерском скиту не раз видел на шее своего келейника чёрного змея.

   — Мне тоже было видение, — сказал Корнилий. — Спорили тёмнообразный и благообразный. Тёмнообразный поднял над головою четвероконечный крест и вбил крестом благообразного в землю, И установил свой крест на той земле. По какому признаку, не ведаю, но я узнал землю — то была Русская земля. Тёмнообразный одолел.

   — Когда Никон баловал над нами в патриархах — помалкивали о видении Елеазара Анзерского, — вздыхая, перекрестился дьякон Фёдор, — А ведь государь получил от Елеазара великое духовное благословение. Благословение принял, а слово о Никоне мимо его царских ушей пролетело, как ветер. Страшное слово: «О, какова смутителя и мятежника Россия в себе питает! Сей убо смутит тоя пределы и многих трясений и бед наполнит».

   — Так кто же есть Никон? — вопросил Симеон, озирая глазами братию — Сосуд антихриста, предтеча или сам антихрист? Ежели любое из сих определений истинно, то не перекрещивать приходящих в старую веру нельзя.

   — Но до того, как впасть в никонианство, все были крещены истинно? — возразил инок Авраамий. — Младенцы крещены по-новому.

   — Отпав от Христа, как можно вернуться к Христу? Трудный вопрос, да нам его решать, — сказал Досифей.

   — Плюньте! — плюнул Аввакум. — Плюньте на все трудные вопросы. Чего гадать, когда миру конец? И змей будет, и конец света будет... Будет, как в книге у Бога написано. А нам жить надо, нам Бога молить надо. Вот и дайте наставление православному народу, как души невинные от погибели спасти. Мы уцепились друг за дружку, бредём, не ведая пути... А яма-то уж выкопана про нас, смердит, и уж коли сверзимся, так всем народом. Вы поглядите, как изографы пишут Спасов образ? Лицо одутловатое, уста червонные, власы кудрявые, руки и мышцы жиром обляпаны. У ног бёдры тоже толсты непомерно, персты надутые. Не Спас, а немец брюхатый. Саблю на боку написать — чистый немец! А какова Богородица в Благовещенье у новых сих мастеров? Брюхо на коленях висит, чревата! Во мгновение ока Христос во чреве явился? Брехня и есть брехня! Христос в зачатии совершенный есть, но плоть его пресвятая по обычаю девятимесячно исполнялась. Не иконы, срам. А ведь этак любимейший царёв изограф пишет, Симеон Ушаков. Я поначалу тоже хвалил его, да поглядел Спаса Еммануила — ужаснулся. По плотскому умыслу писано.

Аввакум махнул рукой и замолчал.

И все молчали. Белым днём у всего Московского царства, у всего народа веру украли. Приехали проворные людишки, покрутились возле царя, напялили Никону белый клобук с херувимами, молились, все красивые, все строгие, а веры-то и не стало...

И Никона нет, спросить не с кого.

   — Скоро за имя Христово будут жечь, на плахе головы рубить, — сказал Корнилий. — Миленькие вы мои, не совладать нам с царём. Царь веру губит. Одно опасение: уйти всем народом из царёвых городов, из дворянских деревень — в леса, в горы, за Камень, хоть в Дауры...

Симеон Потёмкин взял в руки крест, поцеловал.

   — Кто осмелится оставить дом и землю? А если придёт такой час — побегут. Нам, пастырям, надо быть при стаде... Грешен. Сижу с вами, а за дверьми сей келейки — чую — чёрный стоит. Чёрный, как ночь. Слушает, что говорим, и на каждое наше слово приготовляет свою ложь.

Много и долго спорили озабоченные люди, да не было в их словах уверенности, ведущей к победе, — а были плач, горькое недомогание.

И тогда сказал Аввакум:

   — Если языками человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имею, то я есмь медь звенящая, кимвал звучащий — ничто я есмь! Так Павел заповедал. Не родить нам в словопрении правды, правда наша — в деланье. Пойдёмте к чадам любезным, будем возглашать о Господе, покуда нас не услышат даже глухорождённые. Будем глаголить истину воплем — коли отрежут нам языки; телом — коли заткнут рот кляпом; светом пламени — коли бросят в огонь.

Разошлись по одному. И встретил Аввакум у дома своего царя, ехавшего верхом. Государь уже издали приветственно закивал протопопу, потянулся к шапке, да, снимая, уронил её наземь. Царёвы слуги кинулись поднимать, Алексей же Михайлович, смеясь, подъехал к Аввакуму и сказал:

   — Перед тобою, батюшка, шапка сама с головы спрыгивает. Благослови, помолись обо мне крепко, ибо грешен! О царевиче, свете, помолись, об Алексее.

Аввакум трижды поклонился.

   — Всякий день молюсь о тебе, великий государь. Будет на тебе благодать Божья, и на всех нас прольётся дождь щедрот твоих царских.

   — Спасибо тебе, батька. Ты мне люб, да, говорят, уж больно ты горяч в словесных схватках. Не позволяй обойти тебя злохитрым. Правду сказать, я и сам горяч. Словечко в сердцах сорвётся, а попробуй верни его... Не догонишь, стрелой не сразишь.

Слуга подбежал с мурмолкой. Государь надел шапку, улыбнулся, поехал.

От царского добрословия сердце бьётся скорее. Прилетел Аввакум домой, чтоб с Марковной радостью поделиться, а в горнице гостья, монахиня кремлёвского Вознесенского девичьего монастыря матушка Елена Хрущова.

Поклонилась низёхонько, благословилась.

   — Батюшка Аввакум, я монастырская уставщица. Надоумь, что делать. Новые служебники я в чулан кинула, да теперь опять принесли, священник служит по-новому.

   — Просто делай, матушка, — Аввакум подошёл к иконам, поцеловал Спаса в краешек ризы, — Гони взашей всякого, кто Бога не боится. Христос гнал из храма торгующих, а эти — новообрядцы — душой торгуют. Гони, не сомневайся.

Вечером того же дня домочадицы Фетинья и монахиня Агафья рассказывали Аввакуму:

   — Великий шум был нынче в девичьем монастыре. Инокиня Елена собрала старых монахинь, пришли они в церкву, услышали, что по новым книгам служат, кинулись на монашек, потянули да и выкинули вон. И книги новые тоже выбросили... От царя стража прибежала, утихомиривали матушек.

   — Ох, Аввакум! Ох! Ох! — вырвались у Марковны нечаянные вздохи.

8

Анна Петровна Милославская, урождённая княгиня Пожарская, позвала Аввакума к себе домой, исповедалась, а потом слушала наставления. И были там сторож Благовещенской кремлёвской церкви Андрей Самойлов, жена попа Дмитрия матушка Мартемьяна Фёдоровна, Ксения Ивановна — казначея боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой и другие духовные дети протопопа.

Аввакум говорил в тот день устало и кротко.

   — Бог за отступничество послал Потоп. Всё померло в водах, один праведный Ной с полнёхоньким своим ковчегом остался... Россия-матушка сама себя топит в грехе. Первым в ту чёрную реку сиганул Никон, схватя за руку миленького Алексея Михалыча. А вот есть ли Ной среди нас, грешных, один Христос ведает.