Чистоземельщик

Лена занедужила после каких-то событий на работе, в которые я никогда не вникал. Сдала анализы. Я через своих поинтересовался результатами. Это был приговор.

Я пришёл домой ещё засветло, что само по себе было непривычным и тревожным для Лены.

Сел на сто раз перетянутый пуфик в прихожей. Оглядел громадные, в потолок, старинные шкафы из тёмного дерева, которые Лена всё порывалась выбросить и называла гробами. Я, конечно, не позволил. Они олицетворяли собой время, когда их владельцы были знатны, богаты, обладали властью. И слабый, на грани ощущений, запах, издаваемый древней мебелью, делал меня причастным ко всему, что отличало потомственного дворянина от черни. Эти "гробы" были мне роднее любого, кто когда-либо жил в квартире.

Лена вышла из кухни, не поднимая глаз. Потом всё же решилась посмотреть на меня и всё поняла. Тихо спросила:

- Лейкоз?

Я опустил голову так, что подбородок уткнулся в грудь.

Разыграть горе не составило труда: я сам оказался в очень сложной ситуации и мог пойти не свидетелем, а обвиняемым по делу о распространении наркотиков. И загреметь на нары было не самым плохим исходом. Гораздо хуже -- составить компанию тестям на кладбище. Или вообще оказаться вечным сторожем несуществующего клада на городской мусорной свалке.

По щекам потекли слёзы. Я растёр их ладонью.

Лена подошла и стала гладить меня по волосам, стильно подстриженным в одном из первых городских салонов красоты. Его владелица, моя любовница по совместительству, лично приложила руку к созданию имиджа "нового русского интеллигента".

- Серый, это жизнь... - прошептала Лена. - Она не вечна. Хотелось бы как можно дольше быть рядом...

Лена заплакала.

Я уткнулся лбом в её грудь и зарыдал громко, но вполне искренне.

Дурь всегда была нужна людям. Где человек, там и она. Государство уразумело нелепость и колоссальный вред андроповщины, распустило таможенные пояса, залило народ пойлом, которое хуже не только дури, но и любой другой отравы. Чинушам можно, а мне нельзя?

И потом, каждый волен отказаться от наркоты. Ну не силком же заставляем её покупать! А если есть потребность, стало быть, рядом и производство. Кто и когда пытался отменить законы рынка? И где он теперь?.. Жизнь всё равно возьмёт своё.

И я -- Я! - виноват в том, что люди изначально склонны к пороку?

Лена целовала мою макушку, пыталась успокоить. Но её слова были беспомощны, и она это знала. На лечение за границей нужны громадные деньги, которых никогда не найти в семье преподавателя университета и врача. Тому же государству раньше было недосуг разглядеть проблемы онкобольных. Ибо оно смотрело в космос. А уж теперь...

Я был безутешен. Мы обливали друг друга слезами и признаниями в любви. Итог был таким, какой мне хотелось бы видеть -- Лена смирилась и раскаялась в том, что испортила мне жизнь.

Однако лечащий врач заставил её пересдать кровь. Оказалось, что произошла ошибка.

Я долго смотрел на листочки, которые обещали моему "реликтовому цветку" долгие годы жизни и перспективу "плодоношения". Смял их и поджёг в пепельнице.

Лена ушла из жизни по своей воле. Благородно и интеллигентно - с предсмертной запиской и признанием в вечной любви верному мужу и другу, то есть мне.

Наверное, какая-то часть людей сама стремится к тому, чтобы стать перегноем. А те, кто выберет иное, неизбежно окажутся чистоземельщиками. Вот тогда-то все поступки, которые я совершил в жизни, обрели не только название, но и смысл.

Именно этого смысла не хватало в существовании людей, которых я лишил жизни.

Мама? Я любил её. Но как бы мама приняла новые времена, когда рухнуло всё, во что она верила с детства? Загнулась бы так же, как дед-орденоносец, который не смог смириться с пенсионным покоем и во что бы то ни стало хотел быть полезным обществу.

Отец? Мы всегда были далеки. Нет, он, конечно, занимался мною, учил всему, что умел сам; разбивался в лепёшку, доставая в годы тотального дефицита копеечные конструкторы, развивающие самоделки, добротные импортные вещи; выколачивал в месткоме подписки на книги, путёвки в лагеря на море. Он многое делал для меня и ради чего для себя лично не шевельнул бы пальцем.

Но пути у нас были разные. Я отчаянно не хотел следовать его жизненной дорогой.

А потом он спился.

Ещё до свадьбы с Леной я приехал в Ильшет, чтобы заставить его приватизировать нашу двушку в старом деревянном доме. Увы, отец ждал не меня, а смерти, ибо уже не мог не только шевелиться, но и говорить.

В квартире, пропахшей сивухой, блевотиной и псиной, не было ни крошки еды, только бесчисленные пыльные бутылки. Сколько же дней он не ел? Сколько времени мычал, не в силах позвать на помощь? Вряд ли отец узнал меня. Скорее всего, принял за один из глюков, которые продуцировал его отравленный мозг.

Я решил: лучшая неотложка -- это время, потому что справедливо и неизбежно приближает к человеку то, что он заслужил.

Отправился в ЖКУ, заплатил за квартиру. Знакомая бухгалтер трещала и плакалась на ильшетское житьё-бытьё не менее часа. Потом прикупил конфетные коробки понаряднее и отправился по инстанциям. Всё происходило по одной схеме: радостная встреча, стенания и просьбы, спешно и небрежно сделанная справка. И собачьи глаза побитых жизнью, брошенных, никому не нужных людей, которые глядели мне вслед, провожая в другую, сытую, успешную, праздничную жизнь. А я и не старался разуверить людей -- зачем им знать, что повсюду одно и то же? Выживает сильнейший.

Вернулся под вечер.

Отец был ещё тёплым.

Похороны были скромными -- поить его дружков задарма я не собирался. А нормальные люди избегали печальных проводов -- ну как заявиться к гробу с пустыми руками, если зарплаты не видели уже полгода?

Я прошёл за обитым красным ситцем гробом среди соседей и нескольких отцовых сослуживцев. И тут же уехал, захватив из родительского дома только детский талисман -- алюминиевую птицу.

За яркими образами родителей встали смутные тени. Много теней. Но кем они были в жизни, чтобы вспоминать о них?

***

Плоп... пф-ф...

Плоп-плоп... пф-ф...

Показалось, что рядом со мной тяжко вздыхала гигантская опара, пузырилась, поднималась, грозя перехлестнуть через край посудины.

Глаза заплыли, волосы на затылке прилипли к подушке. Но я исхитрился глянуть вправо. Соседняя койка с постелью, взявшейся коркой, еле заметно колыхалась в море буро-коричневой жижи. Так... Это не опара, а смердящая масса заполняла всю палату. Пыхтела, тёрлась о мою кровать. Ещё немного времени, и я утону в ней.

Голоса по-прежнему нет.

Я вдохнул едучий, плотный от миазмов, жирный воздух, напряг голосовые связки. Изо рта вырвалось еле слышное сипение.

Неужто так и сдохну здесь?!

Нет!!!

Слава Богу, дверь открылась, и вся мерзость с сосущим "фссс..." устремилась в неё. Молодой медбрат с лоточком направился ко мне. Как же долго он преодолевал какие-то два метра!

Гнилая жижа оказалась ему по колено, она пропитала светло-голубые штанины, испятнала их чуть ли не до паха ошмётками лопнувших пузырей.

Но медбрат улыбался, будто увидел родню или близкого друга.

Какие же они здесь все шизики, уроды, твари!

Медбрат поставил мне на живот лоточек, взял один из шприцов и ловко всадил иглу в предплечье -- я ничего не почувствовал. Зато нахлынуло тёплое спокойствие. Потом он перетянул мою руку жгутом, и снова умело уколол, стал медленно вводить желтоватую жидкость.

Я поперхнулся и -- о чудо! - смог издать первый звук, нечто вроде "а-а-а".

Бог ты мой, неужто после укола заговорю?! Уж я выскажу им всё...

Я сфокусировал взгляд на лице этого дарованного мне судьбой медика. Первого, кто реально мне смог помочь.