Гений жанра

Для поэтической деятельности университетские годы становились для поэта весьма плодотворными. Талант его зрел быстрее на благодатной почве, духовный мир определялся резче. Лермонтов всё чаще посещал модные московские салоны, балы, маскарады. Он знал цену этим развлечениям, но умел быть весёлым, получать от жизни наслаждения, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной его бурная и гордая поэзия при всех его светских талантах…

Тем временем в Москве началась эпидемия холеры. Город оцепили военными кордонами, запрещая покидать его и прибывать в него посторонним. Москва варилась в собственном соку со всеми вытекающими последствиями. Однако на этом безрадостном фоне в журнале «Антей» было опубликовано стихотворение Лермонтова «Весна» первое стихотворение поэта в печати. Следом за ним журнал напечатал ещё несколько стихов молодого поэта. Лермонтову едва исполнилось семнадцать, а его имя уже было на слуху московской публики.

Неожиданно часть стихов юного дарования подверглась критике. Его бунтарский демонизм и разочарование посчитали некой «драпировкой», весёлый и непринуждённый вид – чисто юношеским свойством, а «тоску» и «злость» – притворством и условным маскарадом. Поэт проглотил всё это с видимым спокойствием, но в душе его скребли кошки. Вдохновение всего лишь спасало его от мелочных сует. Он просто писал, отдавался творчеству как единственному чистому и высокому наслаждению. А «свет», по его мнению, всё нивелировал и опошлял, сглаживал оттенки, вытравлял всякую оригинальность, приводил всех к одушевлённому уровню манекена. Принизив человека, «свет» приучал его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполнял чувством самодовольства, убивал всякую возможность нравственного развития.

Лермонтов не желал подвергать себя подобной участи. Более чем когда-либо он стал теперь прятать свои думы от людей, вооружаться насмешкой и презрением, подчас разыгрывая роль доброго малого или отчаянного искателя приключений. Вспомнились ему и кавказские впечатления – могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи немощи утончённого общества. Ему казалось, что он повторял мечты поэтов прошлого столетия о естественном состоянии, свободном от «приличия цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей.

Под впечатлением посещения и богомолья вместе с бабушкой и кузинами Троице-Сергиевой лавры Лермонтов написал стихотворение «Нищий», заканчивал драму «Странный человек», поэму «Ангел смерти». Под впечатлением от романа Лажечникова «Последний Новик» он написал стихотворение «Из Паткуля». Его печатали, о нём говорили… В Московском университете проходил разбор по классу английского языка лектором английской словесности Эдуардом Гарве на отрывки из лорда Байрона, Вальтера Скотта и Томаса Мура – Лермонтов получил по английской литературе высший балл.

Серьёзная умственная жизнь развивалась и за стенами университета в студенческих кружках, но Лермонтов не сходился ни с одним из них. Куда-то исчезло чувство юной, ничем не омрачённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувство дружбы, на малейшие проблески симпатии. Его нравственный мир был другого склада, чем у его товарищей. Он, вероятно, даже не был знаком с самым горячим спорщиком – знаменитым впоследствии критиком, хотя один из героев его студенческой драмы «Странный человек» носил фамилию Белинский, что косвенно свидетельствовало о непростом отношении Лермонтова к идеалам, проповедуемым восторженной молодёжью, среди которой ему пришлось учиться…

На фоне успехов Михаила Юрьевича в 1831 году в Тульской губернии в своём имении умер от чахотки отец поэта Юрий Петрович, сорока четырёх лет от роду. Лермонтов тяжело переживал утрату и погрузился на некоторое время в тяжёлую депрессию. В это непростое для него время в университете произошла неприятная история с бунтом студентов против реакционного профессора Малова, которые свистом и криками изгнали его из аудитории. Среди зачинщиков этой акции оказался и студент Лермонтов. Поэт получил свидетельство об увольнении из университета «по прошению». Всё понятно, чего стоило это прошение.

Лермонтов не пробыл в университете и двух лет. С июля 1832 года он больше не числился студентом университета. При этом из четырёх семестров его пребывания первый не состоялся из-за карантина по случаю эпидемии холеры, во втором семестре занятия опять незаладились, отчасти из-за «маловской истории», а отчасти из-за его перевода на словесное отделение. Там на репетициях экзаменов по риторике, а также по геральдике и нумизматике Лермонтов обнаружил начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, а также вступил в пререкания с преподавателями. После объяснения с администрацией университета возле его фамилии в списке студентов появилась пометка: «Consilium abeundi» («Посоветовано уйти»). Прошение было принято Правлением Московского университета. На оборотной стороне прошения было помечено: «Приказали означенного студента Лермонтова, уволив из Университета, снабдить надлежащим о учении его свидетельством». Свидетельство было выдано лично в руки.

В Москве стало скучно и совершенно пусто. Будто каждый заглядывал ему в глаза и задавал немой вопрос: «И что ты теперь будешь делать?» Лермонтов вместе с бабушкой Елизаветой Алексеевной немедля выехал в Петербург с намерением поступить в университет снова. Однако ему отказали там засчитать два года, проведённых в Московском университете, предложив поступать снова на первый курс. Лермонтова такое долгое студенчество не устроило, и он под влиянием петербургских родственников наперекор собственным планам поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Подобная перемена отвечала и желаниям бабушки.

Первое время он посвятил знакомству с городом. Гулял по Невскому проспекту, по набережным Невы пешком, на экипаже, в лодке по Неве и по заливу – искал новых впечатлений. Преглупое состояние человека, когда он принуждал занимать себя, чтобы жить, как занимали некогда придворных старых королей, быть шутом. Как после этого не презирать себя, не потерять доверенность, которую имел к душе своей?

Лермонтов вдруг пришёл к неожиданной мысли: он просто не годился для общества, он в нём был лишний, чуждый ему, и теперь больше, чем когда-либо. Вот просидел он прошлым днём в доме одного из этих самых дальних родственников четыре часа и не сказал ни одного путного слова – просто не нашлось ключа для их умов…

Дом, в котором они поселились с бабушкой, был прекрасен, но со всем тем душа к нему совсем не лежала. Он казался ему пустым, как и он сам. Странная вещь! Ещё только месяц назад он писал:

Но вот пришла буря, и прошла буря, и океан замёрз, но замёрз с поднятыми волнами, храня театральный вид движения и беспокойства, но на самом деле он был мертвее, чем когда-нибудь…

– Ты отчего такой печальный, Мишенька? – спросила его бабушка за чаем.

– Печалит меня, что сна лишился. Бог знает – надолго ли, – зевнул Михаил.

– Это всё от горести, мон шер, это пройдёт.

– Не скажу, чтобы от горести, были у меня горести и поболее, а спал я крепко и хорошо. Нет, я не знаю: тайное сознание, что кончу я ничтожным человеком, меня мучит.

– Всё будет хорошо, мой милый, – успокоила бабушка и, как в детстве, погладила его по голове.

Первое время в Петербурге он довольно часто выезжал к родным, с которыми должен был познакомиться, но в конце концов нашёл, что лучший его родственник – он сам. Насмотрелся он на образчиков здешнего общества: любезнейших дам, успешнейших молодых людей – все вместе они производили на него впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза легко заблудиться, потому как садовые ножницы уничтожили всякое различие между деревьями.