Миллионноглазый (сборник)

Мановением руки Елизавета приказала быть Постоянному российскому театру, услышав о труппе актеров, успешно играющих в Ярославле.

В России появилась первая профессиональная труппа. Со слов Елизаветы судила о стране, которой она мечтала править, юная принцесса София Фредерика Амалия Ангальт – Цербстская, крещеная в православии в Екатерину. Отношения их были не легкими. Елизавета встретила немецкую принцессу очень ласково, и плакала, когда девочка заболевала, но впоследствии так круто взялась за нее, что жизнь великой княгини стала каторгой. В веселой «Елизавет» Екатерина Вторая увидит много нерастраченного ума, тайную тревогу и нервную неустойчивость. «При ее большом уме она впадает в такую скуку, что в последние годы своей жизни не может найти ничего лучшего, как спать, сколько могла», – замечает Екатерина в своих «Записках».

Елизавета располагала искусствами по собственным прихотям, Екатерина заставила служить музу политическим целям. Екатерину окружали художники, которые в искусстве выполняли ее политический заказ. Так, англичанин Бромптон писал аллегории, соответствующие самолюбивым планам императрицы.

«Он сделал портреты двух моих внуков, и это прелестная картина, старший забавляется тем, что хочет разрубить гордиев узел, а другой – дерзко надел себе на плечи знамя Константина». И в действительности она видела старшего Александра на своем троне, а младшего Константина – на троне в Константинополе. Кормилица у Константина была гречанка, и на медали в честь его рождения был изображен храм святой Софии с крестом.

Екатерина тратила огромные деньги на покупку живописи во время войны с Турцией. Важно было показать, что Россия настолько сильна, что может не только вести войну, но и тратить деньги на картины. «Ах, мой друг, Фальконе, как все у нас переменилось! – писал Дидро Фальконе. – Как все у нас переменилось! мы продаем наши картины и статуи во время мира, а Екатерина покупает их во время войны. Науки, искусства, вкус, мудрость поднялись к северу, а варварство со своей свитой спускается к Югу. Я только что покончил важное дело: это приобретение коллекции Кроза, увеличенной его потомками и известной теперь под именем галереи барона Тьера. Здесь есть вещи Рафаэля, Гвиди, Пуссена, Ван Дейка, Карло Лотти, Рембрандта, в числе около тысячи полотен. Они стоят императрице 460 000 ливров. Но эти деньги не составляют и половины их настоящей цены!».

Екатерина развивала свой вкус в процессе собирания коллекции. Увидев рисунки с рафаэлевых лоджий, она пришла в такой восторг, что не могла успокоиться. «Спасите меня, – писала она своему заграничному агенту, – я умираю от желания иметь их у себя.» Ей сделали эскизы в натуральную величину, и когда они прибыли в Петербург, она заявила, «что не может на них наглядеться, – Бог знает, что приходит в голову, когда на них глядишь».

Она очень гордилась своим Эрмитажем. В 1790 году, посылая своему зарубежному адресату историку Гримму свой портрет «в меховой шапке», она писала:

«Мой маленький приют таков, что, чтобы обойти его кругом из моей комнаты, надо сделать три тысячи шагов. Там я гуляю, но среди вещей, которые люблю и которыми наслаждаюсь. И эти зимние прогулки и поддерживают мое здоровье и бодрость».

Но матушка Екатерина могла обнаружить и необыкновенное хладнокровие к потере коллекции. Здесь сказывалась широта ее натуры. В 1771 году потерпел крушение у берегов Финляндии корабль, который вез в Петербург картины из коллекции барона Браамкампа, приобретенные для императрицы князем Голицыным. Голицын сообщал, что «не в силах передать горе, которое переживает». Екатерина отнеслась к потере рассудительно: «Потеряно всего 60 тысяч червонцев, надобно обойтись без них. В нынешнем году я имела несколько неудач в подобных случаях, что делать, остается только утешиться».

«Это не любовь к искусству, это жадность. Я не любительница, я только жадна» – любила говорить Екатерина. Тем самым она в нескольких словах вскрыла весь механизм коллекционирования и тут же оправдала подобную жадность. Она объясняла, что покупает картины для «жадных людей, ставших жадными оттого, что они часто со мною бывают».

На новые траты Екатерину подвигали новые увлечения. Ее молодые фавориты Корсаков, Ланской страстно любили камеи и эстампы. Екатерина следовала их вкусу. Когда Александр Ланской погиб (его сбросила лошадь), для императрицы это было ужасным ударом. «Когда я начала это письмо, я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Я надеялась, что он будет опорой моей старости. Это был юноша, которого я воспитала, признательный, мягкий, разделявший мои огорчения… словом, я имею несчастья писать вам, рыдая. Генерала Ланского нет более на свете», – писала она Гримму.

В несчастье многие люди находят утешение в музыке, – Екатерина слышала в ней только шум и не понимала ни Гайдна, ни Моцарта. Но она имела достаточно вкуса, чтобы не скрывать своего недостатка и не педалировать его. «Из звуков я различаю лай девяти собак, которые поочередно имеют честь помещаться в моей комнате, и каждую из которых я издали узнаю по голосу». Правда, ей были понятны и милы комические оперы Паизелло.

Когда разговоры шли об искусстве, она тактично ссылалась на свое незнание и неумение судить. Так, когда Этьен Фальконе в 1767 году представил Екатерине эскиз статуи Петра Великого, она наотрез отказалась высказать свое мнение о памятнике.

«Как вы можете полагаться на мою оценку? Я не умею даже рисовать! Может быть, это первая хорошая статуя, которую я вижу в жизни? Последний школьник понимает в вашем искусстве больше меня!» Фальконе понравился ей в первую минуту самобытными парадоксальным складом умом. Закончилось тем, что он стал ее раздражать. Ведь он не успел исполнить памятник за те восемь лет, о которых договаривался с императрицей. Гримму позже она сообщала, что «Фальконе – сумасброд, который ходит по воздуху, а не по земле».

После неудачи с отливкой памятника в бронзе Фальконе уехал из России, не оставшись на торжественное открытие. Один французский историк сказал, что Микеланджело не остался бы и трех недель при дворе Екатерины. Может быть. Фальконе уехал из Петербурга разбитым человеком, хотя гордился медалями, присланными Екатериной в доказательство «одобрения его таланта».

Екатерина была скромна в употреблении напитков и позволяла себе к обеду лишь рюмку мадеры или рейнвейна. Зато настоящим пьянством она называла свою тягу к строительству дворцов и разведению парков. «Строительная горячка – дьявольская вещь, она поглощает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочешь строить, это болезнь как пьянство». В этом, кстати, она напоминает (не только внешне) современную хозяйку Петербурга. Екатерине не нравилось барокко, барочные дома ей казались уродливыми и внутри и снаружи. Сердце ее стремилось к умеренности классицизма.

Она любила закругленные линии построек Ринальди, она была неизменно расположена к Кваренги. «Этот Кваренги делает нам восхитительные вещи… весь город уже полон его постройками, он строит банк, биржу, множество складов, лавок и частных домов. Его постройки так хороши, что лучше и быть не может».

В пятнадцать лет по просьбе племянника шведского министра иностранных дел, графа Гюлленборга, она написала свою первую автобиографию. Он был поражен, как обдуманно юная принцесса описала все изгибы и тайники своей души. Это удивление стало каплей искусительного яда, заставившего Екатерину в дальнейшем полюбить книги и сочинительство.

«Никогда без книги, и никогда без горя», – вспоминала Екатерина.

Муж, занятый игрой в солдаты и амурами с фрейлинами, предоставлял ей право вдоволь заниматься литературой. Она читала без разбора романы, потом ей попались под руку сочинения Вольера, и она уже не смогла читать ничего, что не было бы так же хорошо написано. Она была переимчива, и непринужденно присваивала себе чужие идеи. В ее собственных сочинениях звучат отзвуки Вольтера, Дидро, Монтескье, Сумарокова и Ломоносова.