Страница 12 из 19
А. О. Это очень по-русски – начинать какую-то работу без договора.
Б. Ш. Я не смогла бы переводить мертвого автора. Мне важно общение, реакции, дальнейший путь творчества… А у вас бывают периоды депрессии, кризисов?
А. О. Мне надо с неделю побыть в совершенном одиночестве, чтобы источник раскрылся. Однажды, когда я работал шкипером, мне повезло: я сел на камень, у лихтера пробило днище, и я две недели простоял у берега в Новой Ладоге. За эти две недели я написал больше, чем на два предыдущих года. Это было в 1982 году в дни смерти Брежнева. Это ведь так давно было! Очень давно. А кризисов у меня не было. Кризис возникает от беспроблемности.
Б. Ш. Меня при знакомстве с русскими писателями всегда удивлял какой-то их фатализм. Если русский писатель пытается организовать свои дела с рекламой и распространением своих книг, то он делает это, не веря в положительный результат. Лишь бы не говорили знакомые: почему ты не заботишься о себе? Я правильно понимаю психологию русского писателя? И если правильно, то откуда такой фатализм? Он в генах или в сознательном опыте?
А. О. И там, и там. А скорее всего он произрастает из состояния внутреннего величия – если биография удается, или внутреннего хамства – если она проваливается. Каждый русский писатель – пророк. Он мечтает пасти народы. И с этим ничего не поделаешь. Поэтому у нас очень хорошо устраиваются в искусстве ловкие и трезвые люди. Которые знают свой потолок. Их немного и им всем хватает места. Зато у остальных есть шанс вытащить счастливый билет. Такие мы – рискованные.
Б. Ш. Все можно понять в России, кроме одного: почему вам вдруг становится смешно, когда позади – лишения и нужда, а впереди – неизвестность?
Цюрих
Я никак не мог поверить в то, что мои родовые черты – нежность к людям и отсутствие в характере какой-либо экспансии – здесь, в этом мире, в Цюрихе конкретно, и вообще на Западе, в доступной мне среде не используются против меня.
Я жду агрессии под маской благожелательности. А ее, кажется, нет.
Чрезвычайная уступчивость в быту позволяет им быть терпеливыми и даже добрыми. Это обстоятельство пугает людей другого мира, где надо быть постоянно начеку, иначе тебя уничтожат. Весь опыт всей моей жизни встает на дыбы.
Первое чувство – чувство опасности. Меня заманивают.
Второе – чувство злости. Зачем я учился защищаться? Кто вернет мне десятилетия, посвященные этому навыку?
Третье – телячий восторг. Все меня любят.
Четвертое – оскорбленное самолюбие. Почему меня никто не любит так, как собираюсь любить я?
Пятое – усталость. Я не могу так жить.
Футбол – основная идеология Европы
Такова реальность.
Канцлер почитает за честь побеседовать по телефону с тренером сборной. Президент России в день перед выборами объявляет на весь мир:
– Сегодня посмотрю футбол с Германией. Давно телевизор не смотрел…
Чемпионат континента успешно конкурирует с Олимпийскими играми. Чемпионат мира вне конкуренции. Только в дни чемпионатов мира по футболу мы равны, подобны друг другу, прильнувшие к телевизорам на Туамоту, на Аляске, в Суринаме.
И все-таки тренеры и футболисты пока не назначают премьеров, в парламентах нет футбольных партий. Хотя, если бы на нашем девственном политическом поле проросли вместо ЛДПР, «Яблока» и КПРФ спартаковская, динамовская или торпедовская партии, общественный климат заметно оздоровился бы. Тем более что это только подтвердило бы существующее положение вещей.
Футбол в каждой стране очень точно отражает не только характер нации, но и современное, сиюминутное состояние ее нравственности и экономики – ее потенцию.
Романтический советский футбол 30-40 годов служил, наряду с Утесовым, Шульженко, Петей Алейниковым, Михаилом Жаровым и Остапом Бендером, не только красочным фасадом фабрики ужасов, но и реальным выражением разбойного характера народа. Именно тогда возникали легенды о перебитых штангах, о «смертельной» ноге, о погибших от мяча голкиперах, и о шимпанзе в роли таковых. После войны на волне успешного визита в Англию динамовцев, возник и стал развиваться также некий академизм. Стало модно не только ломать штанги, но и «думать».
Феномен Стрельцова возник, по сути дела, там, где он пока еще не мог возникнуть. Поэтому есть своя закономерность в его семи лагерных годах. Появился бы у нас Пеле – и Пеле получил бы срок. Не нужны, вредны были индивидуалы. Атлетизм и коллективизм должны были привести к медалям чемпионата мира.
Не приводили.
Бегали похожие друг на друга ребята с одинаковыми прическами. Никакие Месхи и Папаевы здесь не котировались.
Наконец во времена позднего Брежнева появилась и в футболе совершенно адекватное режиму «бессознательное» – киевское «Динамо» и сборная во главе с Лобановским. Эти начали бегать так бодро и организованно от ворот до ворот, что даже бразильцы почесали затылки: может, так и надо?
Тогда голландцы прибавили обороты. Так возник тотальный футбол.
Бесславное завершение советского футбола потопило практически все местные амбиции.
В сущности, бывшие наши родственники по СССР выбрали себе судьбу сами. Они предпочли великой судьбе судьбу хуторян.
Единственным и полноправным наследником русской славы и бесчестия стала Россия. И это мгновенно отразилось в футболе. Феноменальный взлет «Спартака», его необычайно умная и плодотворная игра буквально завораживала в первые годы демократии. Но так же, как молодую демократию, лихорадило и футбол: решающие игры буквально «сваливались с ноги». Страна огорченно хмыкала, вставая с дивана. Потом долго плевалась в рабочее время. Потом снова врубала телевизор и ждала, ждала…
И дождалась.
Построили поля с подогревом, нашлись деньги на зарплату и поездки за рубеж на зимние сборы. Появилась откуда-то «Алания». «ЦСКА» воскрес. «Локомотив» тронулся. Сборная вошла в тройку в мировом рейтинге. Правда, тут же вышла.
Но ведь этого не было никогда раньше!
А «Спартак», громящий англичан, норвежцев и поляков в Лиге чемпионов? Это было? Что еще надо?
А надо, оказывается, золото.
Сразу, и в большом количестве.
Поразительно. Но и симптоматично.
Вспомним этапы большого пути.
Иван Грозный решил выйти к Балтийскому морю.
Через сто лет Петр Первый выполнил завет. В свою очередь завещал построить лучшую в мире столицу и создать сильнейшую в Европе армию.
Через сто лет столица была в одном ряду с Парижем, Веной и Лондоном, а армия взяла Париж. Но Александр Первый был озабочен уже вопросами социальными – надо бы народ освободить и создать самую передовую в мире демократию.
Через сто лет народ так освободили, что он остался совсем один. Но получил завет – стать лучшим в хоккее и космосе.
Что и выполнил.
Теперь, когда, как оказалось, надо быть умным и богатым – будем умными и богатыми.
Ура.
Британия против России
Цели британской внешней политики неоднократно и открыто обсуждались в английской прессе перед Крымской войной 1854 года.
С тех пор прошло полтора века, но последовательность британцев вызывает не столько восхищение, сколько ужас: ни один нормальный человек не способен так долго и упорно ненавидеть.
Неугасимая и целенаправленная враждебность лорда Джадда или Мэри Робинсон к новому русскому государству получает свое объяснение, если мы вспомним цели британской короны в отношении России, наиболее полно изложенные Пальмерстоном, инициатором Крымской войны, статс-секретарю по иностранным делам лорду Росселю.