Страница 15 из 16
– Вот вы пишете, Вайнберг, такие слова «Партизан Миша Минкин подполз к завернувшему за угол фашистскому часовому и когда тот начал дуть на замерзающие пальцы рук, бросился на него и вонзил в грудь кинжал по самую рукоятку». Если вы, Вайнберг, считаете возможным вонзить кинжал в грудь по самую рукоятку, то вы, очевидно, пробовали это делать? А?.. Вайнберг, я к вам обращаюсь!
– Нет, не пробовал, – так же тихо отвечал Вайнберг, который в отличие от Евдокимова, не был реалистом, а скорее мистиком. – Но я помню, что сказал Алексей Максимович Горький маршалу Буденному, когда тот обвинил писателя Бабеля в неумении рубить людей…
– Врагов, Вайнберг, врагов!
– В конечном счете, все-таки людей, а не коров. Так вот Алексей Максимович сказал маршалу Буденному: для того, чтобы быть поваром, не обязательно в котле вариться.
– Но писатель Бабель, Вайнберг, прежде чем всадить кинжал по самую рукоятку, наверняка подумал бы о том, что кинжал может застрять в костях грудной клетки…
– И что же вы посоветуете? – Вайнберг иронически смотрел на партизана, но говорил по-прежнему тихо, чем доводил того до бешенства. – Может быть, бить врага в живот?
– В живот?! – Евдокимов, конечно же, не обладал достоинствами человека мирной профессии, и чтобы не задушить Вайнберга тут же, на семинарском занятии, он вскакивал, подбегал к окну, подбегал к двери, снова садился. Группа прозаиков тихо, почти неслышно выла: разбор рассказов Вайнберга пользовался в Литинституте популярностью. – В живот!.. Да известно ли вам, Вайнберг, как орет человек, когда ему кишки наматывают по самую рукоятку?
– Я – пацифист, – с достоинством отвечал Вайнберг.
– Так какого же черта вы пишете о войне?!
– Вы не ответили на вопрос: куда должен бить врага Миша Минкин? Мне кажется, в сердце.
– Да в шею он должен его бить! В шею! Артерию перерубить к чертям собачьим! Чтоб он не пикнул! Это же любой солдат вам скажет! А вы даже опросить не удосужились! Стыд!
– То есть, вы запрещаете мне писать об Отечественной войне?
– Никто вам не может этого запретить. Но в следующий раз, когда вы принесете очередной рассказ про Мишу Минкина, я собственноручно всажу кинжал по самую рукоятку в вашу зачетку. И пусть тогда покойный Алексей Максимыч расскажет маршалу Буденному о том, как надо рубить писателя Бабеля, чтобы котел был достоин повара, а повар котла.
Тем самым прозаик Евдокимов под воздействием прилагаемых обстоятельств, немыслимых давлений и ударов судьбы превращался на короткое время из реалиста в мистика.
Время смеяться
– Неприятности, шеф? – Ахуткин присел на подоконник, прикурил и выдохнул дым в окно.
Балбошин молча глянул на него и засопел, сцепив руки в замок на столе.
– Не берите в голову, – продолжал Ахуткин, легкомысленно качая ногой. – Перемелется. Стерпится. Слюбится.
Балбошин двинул бумагу по столу. Ахуткин достал ее, не вставая и, пока читал, забыл о сигарете. Нижняя челюсть его пошла вперед, нижняя губа потянулась к носу, брови образовали крышу над очками.
– Смеяться? Плакать? – спросил он, передавая бумагу Балбошину.
– Дома смеяться будем, – сказал Балбошин и, помолчав, спросил: – Надумал что-нибудь?
Ахуткин воткнул сигарету в пепельницу и, встретившись взглядом с Балбошиным, неожиданно засмеялся.
– Случай… – говорил он сквозь смех, отирая слезы, – войдет в историю… градостроительства…
– Ты что? – сердито спросил Балбошин.
– Пардон, шеф, – пробормотал Ахуткин. – По-моему, есть два выхода, – оправился он окончательно, нагнав морщины у переносицы, – тактично и в то же время решительно заявить о том, что проект утвержден, и изменения в такой форме делают нецелесообразным его реализацию, так как объект находится в центре застройки. Или?.. Или придумать дому биографию и вписать его этаким коконом, от которого разбегутся кварталы… Не знаю. Нужно подумать.
– Подумать! – передразнил Балбошин. – А кто должен был думать раньше? Это письмо написано год назад. Год! Ах, черт подери! – он вскочил с кресла и забегал по кабинету. – И ведь приписка! Приписка: копия направляется в ЦК! И ведь зарегистрировано, подшито и – никто ни слова!
Зазвонил телефон.
– Балбошин, – бросил в трубку Балбошин. – Да, – лицо его вытянулось. – Да, конечно, конечно… Четвертый этаж… Да… Вас встретят… Конечно…
– Вот, – сказал он, положив трубку. – Иди, встречай. Первая тучка. Член партии с двадцать второго года. Ты уж… так, знаешь, окажи…
Минут пять спустя в кабинет живо вошел старый человек с быстрыми глазами.
– Шидите, шидите! – закричал он с порога, затем подбежал к окну и закрыл его. – Единштвенное, чего я в жижни опашалша – это шквожняков. Ждравштвуйте. Жаножин. Член с двадцать второго. Шражу к делу. Итак?
– Вот какое дело, товарищ Занозин, – начал Балбошин.
– Жаножин.
– М-м, товарищ… Заножин?
– Да нет, – Жа-но-жин.
– Жанозин?
– Вы иждеваетеш надо мной? Я же вам рушшким языком говорю – Жаножин!
– Ну, хорошо, как вас по имени-отчеству?
– Алекшандр Иваныч.
– Алекшандр… простите! Александр Иваныч, дело в том, что проект застройки уже утвержден горсоветом.
– Какой проект?
– Проект… Как какой? Проект застройки старого района города на Тверской, у Смольного. Вы вместе с группой старых большевиков писали по этому поводу…
– Да, я подпишалша! Я шражу подпишалша. Потому что так нельжя, товарищи дорогие! Что же это получаетша? Штарику уже и выйти некуда? А детишки? Наша шмена, наше шчаштье? Никаких гаражей!
– Вы что-то путаете. В письме… – Балбошин взял со стола бумагу.
– Читайте, – сказал Жаножин.
– Но вы ведь знаете его содержание.
– Читайте, читайте. А потом будем говорить.
– Хорошо, – сказал Балбошин. – Так… «Дорогие товарищи!
Мы, группа старых большевиков, обращаемся к вам по делу, не терпящему малейших отлагательств. Наш славный революционный город хорошеет день ото дня…»
– Нина пишала. Ее шлог, – сказал Жаножин. – Продолжайте.
– …«хорошеет день ото дня. Возводятся новые кварталы. Старое идет на слом. Но иногда архитектурное управление допускает отклонения в своей работе. Всех нас, например, глубоко поразило решение застроить участок Тверской улицы у Смольного новыми домами. Дело даже не в том, товарищи, что каждый клочок земли возле Штаба Революции – святыня, касаться которой нужно с большой бережливостью. По этой улице ходил Ильич! Дело еще и в том, что он не только ходил по Тверской улице, но и посещал на ней некоторые дома. У нас нет, к сожалению, точных сведений о том, куда именно и когда Ильич заходил, но один из наших товарищей помнит точно день и час, когда он встретил Его в одном из домов Тверской улицы. Это было 27 октября (старого стиля) в 12 часов дня. Он встретил Его неожиданно, но эта встреча запомнилась товарищу на всю жизнь. Этот дом N 8, между двумя парадными, вход вниз. Так нельзя, товарищи! Надо сохранить этот дом для наших детей! Подписи».
– А-а! Конечно! – воскликнул Жаножин. – Вы что, уже жаштроили?!
– Нет, нет, успокойтесь, – поспешно сказал Балбошин. – Я же объяснил вам, что решением горсовета…
– Решением горшовета… – горько сказал Жаножин. – Пишульки, бумажки… А ведь я, шлышите? я видел Его!
В кабинете стало тихо, только из-за приоткрытой двери раздавался смех чертежниц. Ахуткин на цыпочках подошел к ней и прикрыл.
Старик заплакал. Слезы скапливались между красных безбровых век и неравномерно текли по морщинам.
– Я видел Его… – повторил он плачущим голосом. – Вы вще можете ражрушить, вще, вще!
– А… как это было? – робко спросил Ахуткин.
– Было, было… Вще было ощенью. Я, молодой подмаштерье, шел по Твершкой. Я жил на Кирочной и шел по Твершкой… И мне вдруг штрашно жахотелош шать…
– Э, что? – спросил Ахуткин.
– Шать, шшать! – закричал Жаножин. – Может человек жахотеть шшать или нет? И мне жахотелось. Вхожу, как шейчаш помню, дом вошемь… Шмотрю, кто-то шшыт рядом. Я и не понял – шшыт и шшыт. Вышли мы вмеште. У входа двое, в черных пальто. Один шпрашивает: «Ну что, товарищ Ленин, пошли?» И он отвечает, как шейчаш помню, вще помню! «Пошли, – говорит, – товарищи!» Э-э, да что там! – махнул Жаножин рукой, – доштукалиш, грамотные штали! Гараж штавите, о штариках не думаете! И руки не подам!