Страница 7 из 11
– Понял.
Муж так же внезапно успокоился и исчез. Через десять минут его рокочущий голос заворковал:
– Рыбка, как ты там, жива?
– Хх-олодно…
– Ты двигайся.
– Тт-ы привез рр-абочих?
– Понимаешь, эти алкаши с обеда не вернулись! С ключами! Ищут их, найти не могут!
– Ддай им денег! Ззамерзаю!
– Кому?! Кому денег?! Ты двигайся!
– Вдвоем не замерзнут, – вмешался чужой голос. Стало тихо. Но слова были произнесены.
Внизу, на площадке первого этажа кроме мужа Анастасии стояло уже две пенсионерки, трое школьников и озвучивший ситуацию Кондратов.
– Ничего, – продолжал Кондратов, – дело житейское. Дальнобойщики спецом подбирают попутных женщин. А кто знает, что там в пути случится? Нет, вдвоем не замерзнут.
– Анастасия! – трагически тихо сказал муж. – Не молчи!
– Эх ты! – сказал Кондратов. – Тебе что? Денег мешок, другую найдешь. Ты его не слушай, девка. Погибнуть всегда успеешь. Мужик ведь он такой неожиданный человек, он только с виду такой жестяной. А как он тебя возьмет за твои места, да впендюрит несообразно…
Анастасия и Леонард услышали с высоты звуки побоища: Кондратов отвечал за свои слова. Тогда Леонард протянул руки к посинелой красавице и начал массировать ледяные кисти рук. Анастасия даже попытки не сделала вырвать их.
– Ну? Что? – спросила она тихим, хрипловатым, горловым голосом.
– Если такие руки упадут, звеня, и рассыплются, – это слишком расточительно. Природа для чего-то старалась?
– Для чего-то? Или для кого-то?
– Природа не банк. Она работает березой или липой. Вот.
Леонард откинул полу ее халата.
– Иллюстрация, – сказал он. – Гладкий ствол с изгибом.
– Закрой, – сказала Анастасия. – Холодно.
– А мне – теплей, – упрямился Леонард. – И если мне тепло – я его передаю. Получается парадокс: возникновение тепла из холода. Как? Теплей?
– Теплей, – согласилась Анастасия, впервые в жизни заинтересовавшись физической теорией. Нервность и стеснение перед Леонардом-учителем бурно плавилось в обожание. Также впервые непонятное не пугало ее, а пленяло. – Я же почти голая, – добавила она. Он выронил ее пальцы.
Но Анастасия молча вложила их обратно.
Когда муж изгнал Кондратова и в очередной раз выкрикнул имя жены, она уже пришла в объятие Леонарда, все еще только психологически теплея. Мысль о гибели в пучинах шахты лифта превратила надменную миллиардершу в испуганную школьницу.
А что же Леонард?
Леонард принимал решения, сам себе удивляясь. Он привык касаться женщин только после их нетерпеливого прижатия. Эти прижатия чаще всего грудью во время танца, или бедром, или плечом в какой-то толкучке, где как бы невозможно иначе, или пальцами при передаче книжки или конспекта, или косточкой на щиколотке при особых обстоятельствах секретности и риска превращали жизнь молодого интеллигента в маяту. Лишь один вопрос: угоден ли я им? временами только он один заполнял все его существо. Может быть, именно этот вопрос лежит в основе любого прогресса. Может быть. Но почему тогда плодами прогресса пользуются совсем другие люди, паразиты и прилипалы? Тот же муж Анастасии, сколотивший состояние из двух-трех совместных попоек с распорядителями льготных кредитов? Или сама Анастасия, вечная студентка текстильного института, чье прижатие к себе Леонард обеспечил не ее прихотью, а собственным волевым решением?
Кондратов, выброшенный мужем на улицу, взлетел по черной лестнице на второй этаж и совсем близко произнес:
– А ты, Леонард, учти, что ты сейчас за всех ограбленных, за всех пенсионеров и ветеранов работаешь! Ты наш Стенька Разин, Леонард! Наш Чапай! Жми ее во все кнопки, дави и используй! А потом мы тебя в Думу выберем!
Муж взвыл снизу «убью!» и выскочил из подъезда к черной лестнице. Затем его потрясла мысль о безнадзорности жены, пока он утоляет свое мстительное несравнимое чувство, и он снова вбежал в подъезд. Совсем потерял голову.
Кондратов, однако, затих. Он понял, что он в западне: черная лестница до четырнадцатого этажа хотя и имела выходы на лестничные клетки, но при выдавливании вверх приводила к выбросу тела с семидесятиметровой высоты.
Затих и муж, потерявший способность соображать. Поиски ремонтников, обращения к властям, вообще любые отлучки с места события были невозможны. Пассивный контроль за ситуацией в лифте приводил либо к супружеской неверности, либо окоченению супруги. К тому же любой шум извне позволял подвешенным на тросе заняться преступным обогревом.
Нельзя было назвать это обогревом. Поставленные в положение глухонемых двое невольных любовников после бурных объятий вдруг пустились дурачиться: весь мир слушал их, но не мог ничего разглядеть, и они корчили рожи этому миру, высовывали длинные языки, оттягивали уши, хлопали себя по задницам, беззвучно хохотали, потом разнузданно сцеплялись, как античные человекозвери, и снова расцеплялись в детские попугайничанья и обзывалки. Безнадзорные и пьяные, они жили только той секундой, которая сейчас. Ничего в будущем, сейчас тянется как мед из планера, окольцовывая землю.
Две пенсионерки, у которых в жизни оставалось не так уж много событий, для вида укоризненно покачивали куриными головками в беретах блеклого свекольного цвета и – упивались, забывая даже покачивать, но одновременно спохватываясь соседством школьников и все же покачивая.
Трое школьников, двое мальчиков в очечках и девочка на полголовы повыше, рыженькая, с очень смышлеными глазами, от своего сумасшедшего везения совсем онемели. Их захлебывающиеся пересказы случившегося были все впереди – и это стремление скачком перепрыгнуть из фазы развития в фазу сообщения коренным образом отличало школьников от пенсионерок.
Тихо было две, три, четыре минуты… Затем раздалось женское «о-ох» и следом невнятный шепот Анастасии: «Хватит… Уже не так…»
«Что – не так?!» – одновременно подумали все, с компьютерной скоростью разбегаясь по разворотам темы, хотя совершенно очевидным и бесспорным было продолжение «холодно».
Пора в лифт, где отшатнувшиеся друг от друга Анастасия и Леонард вспомнили о том, где находятся, по реву ужаленного мужа. Но случившегося оказалось достаточно: оно раскатало по бревнышку представления Анастасии о чувственности. Чушь все это и бред сивой кобылы, думала она в дальнейшем, просматривая жесткое порно на видиках и в ночных клубах Италии. Лучше Леонарда в кепочке и курточке она никого, никогда и нигде не встретит.
Остается Кондратов. Он запил.
Митя, ау!
…и вот привезли Мите из Италии Софи Лорен. Ей уже под пятьдесят, но до сих пор не знала она счастья в плотской любви. Глаза жадные, громадные, губы негритянские, а груди вырастила – сбоку надо заходить, чтобы до шеи дотянуться.
Софи Лорен вошла (а Митю по такому случаю помыли, постригли, в джинсовый костюмчик всунули) и как-то он застеснялся: корреспонденты с зеркалками набились, Феллини приехал снять акт с начала до конца. Так вот Митя, прежде всего попросил всех выйти. Делать нечего. Вышли. Правда, Феллини умудрился скрытую камеру в стул ввернуть, и репортаж шел на все континенты.
– Покажите, – капризно требует Софи Лорен, и раздеваться не желает, видите ли, пока не покажут.
Поднимает Митя ногу.
– Но это нога, – снова капризничает Софи Лорен и нижнюю губу выставляет.
Тогда Митя неуловимым движением выпускает своего иноходца, и он ложится прямо к ее лбу, порвав при движении не только платье, но и лифчик, из которого обычная женщина пару вечерних туалетов сделала бы. Платье Софи Лорен перерубается таким способом напополам и обнажается волнующая грудь. Эта грудь, при всех ее колоссальных размерах, дрожит, тем не менее, как у Нади Камэнэчи во время вольных упражнений при замедленной съемке. В ущелье между грудей чисто, гладко, блеск идет и полутона. Соски при дрожании Митю задели и едва травму не нанесли, но джинсовая курточка спасла, хотя сорвалась и улетела в окно (на всех континентах так и ахнули, подумали, что это Митя).