Учитель поэзии (сборник)

– Перед концом света.

– Конец света уже был, Лидок, – Лев Алексеевич сел. – А может, последняя репетиция. Достань-ка арбуз.

Они съели целый арбуз. Потом Лев Алексеевич снова дышал запахом степи. Он стоял за переездом, закрыв глаза, и дышал, но на этот раз ничего не вспоминалось. Лев Алексеевич представил себя со стороны, плюнул и решил спать.

Он несколько раз просыпался. На жесткой скамье отнимались то рука, то нога, а под утро затекла шея, и он с страхом почувствовал себя обезглавленным. И еще он понял, что никому все это не нужно – ни ему, ни старикам, если они живы, ни тем более жене. Блажь какая-то, глупость. Через три дня на завод, в цех – вот это нужно, это его жизнь. А то, что прошло, то отвалилось. Что он скажет старикам? «Здравствуйте, я – Лева». – «Какой Лева?» – «Сын вашей дочери, Анны». – «Ани? Это какой же сын…» – и начнутся выяснения, потом вздохи, слезы, какие-то старые, плохо мытые тарелки возникнут, спать положат на кисло пахнущем, сыром матраце, заявятся родственники со всей станицы, будут приглядываться, перешептываться, уезжать придется тоже с нервами, уже навсегда… Нет.

Лев Алексеевич посмотрел на жену. Вот кто измучился, вот перед кем он виноват.

– Ничего, Лида, считай, что была нелетная погода. Сейчас поедем дальше.

– Как дальше? – не поняла она.

– А так. Закомпостируем билеты и поедем. Зря я это затеял.

– Почему зря? Не зря, – сказала она, помолчав. – Вот я всю ночь не спала, все думала – ты ведь совсем один всю жизнь. Поэтому и к своей семье не привык.

– Я? – возмутился Лев Алексеевич. – К семье? К пацанам? Да ты…

– Да не про то я… Как-то ты… не прирос. Ходишь вокруг, смотришь, а войти не можешь.

– О-о! – пророкотал Лев Алексеевич и встал. – О-о! Бунт на корабле!

– Ты ведь знаешь, я никогда не бунтую. Но для тебя что цех, что дом – одно и то же. Ты и там и там начальник.

– Вот что, Лидия, ты хотя и педагог, а дура! Тьфу!

Лев Алексеевич вышел из вокзала, сердито огляделся. Асфальт, почти засыпанный пылью с обочин, был в выбоинах, трещинах. Автобусный павильон перемазан грязью, краской, надписями. Даже тополя напоминали фикусы в затрапезной столовой, белые от пыли. Ехал старик на велосипеде, с каким-то веником на багажнике. У павильона толпились тетки в платочках на брови и в сапогах. И болела шея.

– Поехали, – бросил он жене, вернувшись.

– Поезд через три часа, – сказала она, как ни в чем не бывало.

– Ты… извини, – сказал Лев Алексеевич, не глядя на нее.

– Может быть, пока… на рынок сходим?

– Давай, – согласился он.

«Нет, – подумал Лев Алексеевич, шагая следом за ней, – все-таки она рыбина, ох и рыбина!»

Но было приятно, что эта умная, непонятно для него думающая женщина – его жена.

Они не стали дожидаться автобуса и побрели вдоль садов, непривычно частых домов к центру. Иногда останавливались, спрашивали дорогу к рынку. Им отвечали по-деревенски обстоятельно, чисто по-русски. Его это удивляло.

– Перевелись казаки, – сказал он. – Я один только и остался. «Ка-аким ты был, таким остался…» – негромко затянул он. – Да вот эта старушка, – показал он в глубь двора за серым низким забором, где старушка в зеленой кофте, наклонившись над корытом, выливала туда из ведра пойло, а утки вытягивали шеи, били крыльями, неуклюже топтались вокруг, крякая и поднимая пыль…

– Бабушка, – сказал Лев Алексеевич и заплакал.

Волейбол

В своей команде Ветошкин давно сидел в запасе. И данных у него особых не было. Рост сто восемьдесят пять и в защите не очень цепок. Просто удивительно, как он держался еще в этой классной команде. Может быть, потому, что был очень деликатен со всеми и умел слушать с пони мающей улыбкой.

Тренером все эти годы был Аркадий Андреевич. Пока команда выигрывала, он почти суеверно сохранял старые порядки. Ветошкину шел двадцать шестой год, когда игра перестала клеиться. Команда вначале отскочила на восьмое место, затем еще ниже, и Аркадий Андреевич ушел. Тренером назначили недавнего лидера команды, с блеском закончившего карьеру, Валентина Крюкова. Крюков был в курсе всех навороченных Аркадием Андреевичем дел и очень не одобрял талисманоманию старого тренера. Ветошкин считал себя талисманом и поэтому, несмотря на теплые, приятельские отношения с Крюковым, думал о себе в прошедшем времени.

И он решил поговорить с новым тренером начистоту. Он ждал его после тренировки, стоя в вестибюле, и смотрел, как струи дождя бегут по стеклу прозрачной стены. Он думал о том, что это будет тяжелый разговор и его надо смягчить, чтобы все получилось не как разрыв, а как, скажем, расставание близких людей на перроне. С командой его связывали не только совместные годы жизни, победы, поражения, теплота отношений, а и другое. Он был гурманом волейбола. В самой его крови было это: тренировки, запах пота, звуки ударов по мячу, строгая четкость площадки и сетки, соревнования, напряженное равновесие счета, душ и автобус после игры. Со своей скамейки он смотрел на игру, как бы зная ходы вперед. Но он не считал это своим достоинством, потому что был не зритель, а игрок, хотя и запасной. К тому же, когда его выпускали со вторым составом, он начисто забывал всю свою скамеечную мудрость и играл, если и надежно, но как-то пресно.

Голос Крюкова заставил обернуться.

– Ты что, меня ждешь или девушку?

– Да, – ответил Ветошкин и, замявшись, добавил: – Вас.

– Официоз оставим на потом. Сейчас мы приятели. Пошли, что ли?

Они вышли под дождь и побежали к Крюковскому «Москвичу». Захлопнув дверцу, тренер значительно сказал:

– Давно собирался с тобой поговорить.

– Я вот затем и остался… – поспешил Ветошкин со своей теорией расставания.

– Дай я сначала скажу, – перебил его тренер.

Они выехали из аллеи и втиснулись в гущу транспорта перед светофором.

– Вот я заметил, что с тобой говорить нельзя. Ты все смягчаешь, как будто играешь в защите с падением. Я хочу сказать тебе кое о чем, что смягчить нельзя. Ты долго сидел на скамейке: по-моему, сменил поколения три запасных. Так?

– Угу, – ответил Ветошкин.

– И я знаю, почему тебя держал Аркадий. Ему казалось, что ты цементируешь команду своим характером. Доля истины в этом есть. Но другая сторона медали та, что команда не семейка, а боевой отряд, и злость в игре не от уютной жизни, а от конкуренции. Так?

– Так, – согласился Ветошкин, – но…

– И из этого следует, – продолжал Крюков, не слушая его, – что твое пребывание в команде имеет больше э-э… моральное, что ли, этическое значение. Я бы давно уже сказал тебе об этом, и мы очень приятно расстались бы, – он посмотрел на Ветошкина очень хорошо, – то есть, может быть, ты бы стал тренером у нас. Диплом пишешь?

– Да.

– Но вот второе. Ты считаешь, что тренируешься в полную силу?

– Я тренируюсь с удовольствием.

– Вот! Я все думаю – неужели ты не хочешь играть в основном составе?

– Я?!

– Так что же ты, черт возьми, не хочешь работать? Знаешь, как я работал в свое время?

– Знаю.

– Ни черта не знаешь. Я дома по лестнице бегал со свинцовым поя сом, я… Да что тут говорить! Слушай дальше. Даю тебе три месяца сроку – не больше! – и выпускаю на площадку. Что хочешь делай – прыгай в высоту, таскай штангу, плавай, но чтобы играл как будто заново. Понял?

– В общем…

– И обрати внимание на игру у сетки. Учти, если бы я не чуял в тебе что-то… – тренер покрутил пальцами в вышине, – я бы тебе этого не говорил, а просто показал бы на дверь. Тебе здесь?

– Да.

Они обменялись рукопожатием, и Ветошкин вышел у своего парадного.

Ночью он долго не мог уснуть, в конце концов, встал и оделся.

– А что, черт побери, – сказал он вслух. – А что?! – И оглянулся на брата-десятиклассника, который во сне сопел совсем по-мужски.

Ветошкин включил настольную лампу, достал чистую школьную тетрадь в клеточку и крупно написал на обложке «План тренировочных занятий на май-август м-цы».