Страница 18 из 32
А потом наступил час Петра Киреева! Вся наша команда как будто сбросила чары злого колдуна! Я напомню только фейерверк побед, не называя соперников, – по этим победам все их вспомнят без подсказки. Вот они, эти победы второго круга: 3:2 (2 гола Киреева – и далее в скобках), 5:2 (3 гола), 1:0, 2:1 (1 гол), 4:2, 3:0 (2 гола), 9:0 (7 голов!!), 7:1 (5 голов!), 5:0 (3 гола), 11:0 (8 голов!), 1:0, и, наконец, последняя игра сезона, по снегу и грязи в областном центре с третьим призёром «Машиностроителем» – 8:2 (7 голов Петра Киреева!!)! Итого Пётр Киреев забил в первенстве области 46 мячей. Это ли не заявка «Текстильщика» на переходные игры с командой второй лиги, влачащей жалкое существование, так называемым «фарм-клубом» нашей областной «Звезды», влачащей не менее жалкое существование в первой лиге?!
Оказывается – нет. Не было ещё случая, чтобы чемпиону области отказывали в переходных играх! И это случилось! Когда мы невиданно сильны! Когда даже «Звезда» отказалась играть с нами товарищеский матч!
Но будем мужественны и сильны в час испытаний. Не всё продаётся и покупается, не всё решается в тиши кабинетов вдали от народа. Иногда народу надо сплотиться и помолчать недобрым молчанием, чтобы чиновники трепетали в своих кабинетных за́мках. Чтобы молчание народа говорило больше любых манифестаций и акций протеста.
Что ж, и в следующем году мы камень на камне не оставим от амбиций областного центра. Мы используем этот год для укрепления связей команды с населением нашего древнерусского города, для планомерной и целеустремлённой учёбы. Для фундаментального обоснования наших дальнейших шагов во вторую лигу российского футбола.
Время бить в набат! Весь следующий сезон мы посвятим тому чтобы справедливость восторжествовала!
Наше дело правое, как говорили наши предки. Мы победим.
Ванда ПУШКАРЬ».
19 февраля
19.
Киреева Голомазов видел в окно своего номера. Тот купил в киоске журнал, перелистал его. Потом засунул в карман куртки. Две девицы подлетели к нему, но так же и отлетели. Вид на излучину реки с дальним сосновым бором на том берегу сейчас, без снега, был рыжеват, свинцов. Киреев тоже засмотрелся на заречье. Решался. С третьего этажа его фигура была сплюснута. «Если Киреев уйдёт, то я…» – не додумал Голомазов.
– К вам можно, Владислав Юрьевич?
– Входи, Пётр. Садись. Я тебе в чай коньяка капну. Теперь тебе можно. Там всё можно. Когда уезжаешь?
– Да я не… В понедельник.
– Бумаги все подписал?
– Подписал.
– Крутанут они тебя. Надо было со мной посоветоваться. Очень тонкое это дело, Пётр. Мы через три года будем в первой лиге и сменим там твою «Звезду». Так вот пойми, что ты нам тогда уже не нужен будешь. За три года ты там превратишься в чурку с ушами. Будешь стоять на линии штрафной и злиться. Там другие законы, Пётр. Там никто тебя уже не будет любить. Там тебя будут кушать. Ты договор кому давал читать? Матери?
– Матери.
– Что она? Плакала?
– Плакала.
– Он при тебе? Дай-ка я прочту.
Голомазов читал, читал… Затем начал медленно рвать бумагу на всё более мелкие клочки. Киреев сидел спокойно.
– Для тебя стараюсь.
– Я понимаю, Владислав Юрьевич.
– Веришь, что мы выйдем в премьер-лигу?
– Нет.
– А зачем остаёшься?
– А я не остаюсь, Владислав Юрьевич. Это вы ксерокс порвали.
Голомазов помолчал.
– Я ведь действительно тебя не возьму, Пётр.
– Я знаю. Мы бы с вами всё равно разругались. Лучше раньше. Я же, Владислав Юрьевич, не очень футбол люблю, не то, что вы. Это для меня денежная работа, и всё. И я дальше первой лиги не собираюсь. Мне моё здоровье дороже.
– Ну тогда давай. Двигай. Вон там выход. Руки не подам.
20 февраля
20.
Голомазов уезжал тем же поездом, что и приехал год назад. Так же зеленели сосны на том берегу, так же…
Так же вокзал был мёрзл и гулок. Так же…
А! Что там говорить…
21 февраля
Тайные силы
Нет, уже и не хочу, не желаю бороться. И сама цель борьбы куда-то ушла, растаяла. Я на руки свои посмотрел – они же все опухшие какие-то, со следами ожогов, со шрамами, набрякшие, усталые руки. Этими руками я долго самую грубую, неинтересную работу делал: болты завинчивал, по железу кувалдой стучал, рихтовал, подтаскивал, варил. И много лет мне моя профессия казалась романтичной. Мне казалось, что люди смотрят на брезентовую робу со следами сварки, на меня, когда я ползаю по перекрытиям в мороз и зной, с завистью, что ли. Мне казалось… Да.
И сам я, когда окончил вечернее отделение Политехнического института по специальности «машины и механизмы», сам я смотрел на стройку, как демобилизованный матрос на крейсер. Мне было тридцать лет, когда я закончил. И я очень хорошо понимал, что живу правильно, честно живу. И в глубине души был уверен, что за эту правильность уже готовят мне достойное вознаграждение. Так, скромненько – работу, чтобы мог я со своим знанием производства развернуться. И где-то меня должна ждать она. Тоже как бы кем-то, родителями, что ли, принаряженная, взволнованная, огорчённая из-за того, что я долго ей не встречаюсь. Да.
Я учился хорошо. Правда, сейчас это несложно, была бы усидчивость. Но я действительно хорошо учился! Один из преподавателей сказал как-то: «Вам бы на дневном учиться…»
Говорить теперь не о чем. Тайные силы не дают мне пути. Какой холодный июль стоит в этом году. На два-три дня набежит тепло, как нерадивая мамаша, быстренько перецелует деток и – снова на юг, к удачливым, меднопузым курортникам. А ты кутайся в свои белые ночи, следи с тоской за низкими облаками, похожими на стелющийся дым. Ничего хорошего не несут эти тучки небесные. Морось, лужи на асфальте пополам с бензином, сырой мрак в комнатах.
Чёрт бы его побрал, дылду с кошачьими усами. Это он научил русского человека хандрить. Он научил его презирать всё русское: одежду, песни, праздники, историю мысли. Я довольно часто прохожу мимо знаменитого памятника. И всегда мне смешно: седок с дегенеративным лицом, в ночной рубашке, поднял лошадь на дыбы, а посадка у него при этом такая, что лишь бы не свалиться. И в то же время, если отвернуться от него и посмотреть на реку, на Стрелку, Петропавловскую крепость, Зимний дворец – какой-то озноб восторга пробегает между лопаток, – что за нечеловеческая красота! И как сумели даже реку заставить участвовать в параде?..
Я прохожу мимо памятника четвёртый год. С Петроградской, из дома, я доезжаю на троллейбусе до Дворцовой набережной и иду на Красную улицу, к своей любовнице. Моей любовнице сорок лет. У неё двое детей, один за другим, восьмой и девятый класс. Её муж спился и погиб. Так как он закончил филфак университета, я подозреваю, что его затоптал в одну из ночей тот, на коне. Она, Соня, тоже окончила когда-то филфак. По этой причине некоторых вещей я, естественно, касаться недостоин. Мне, по её мнению, всадник вреда причинить не может. Пусть попробует. Я ему копыта оборву.
Когда я говорю так, она каменеет лицом. Она до сих пор пишет стихи, и это у неё один из немногих недостатков. Ребята выросли умные, организованные. Порядок она поддерживает в своих двух комнатах не наш. Её девичья фамилия Миллер. Я подозреваю, что меня она стыдится. То есть, если я ей скажу об этом, она из чувства противоречия тут же отправится со мною в загс. Но я не говорю. У неё какие-то свои знакомые, которым она читает стихи. А я – такой приходящий мужик. Ни разу я не остался у неё на ночь! Иногда она приходит ко мне, в мою комнату, но тоже днём. Как меня это унижает! Ей хочется, чтобы я был туповат. Что ж. Я не подвожу её.
И на работе хотят, чтобы я был туповат. А вот там не могу сдержаться. Был я уже и замначальника цеха, и начальником побывал. Не везло мне. Нет. Не то. Не хотел я работать, как все. Всё знал – ходы и выходы. Знал, что план можно дать только тогда, когда хорошо живёшь с людьми. Ты – им, они – тебе. Но в половине случаев надо закрывать глаза, притворяться дураком: ты, мол, и не предполагаешь, что это приписки, туфта. Ты, мол, и не знал, что совместители ни разу в цеху не появлялись. Ты… и так далее.