Страница 13 из 32
Ты знаешь, что одинаково люто тебя ненавидят сейчас два человека на свете – защитник и выпустивший его тренер. И ты, может быть немного преувеличивающий ценность своих ног, ты, окончивший гуманитарный факультет и создавший в рукописи своей книги целую философию футбола, ты, мечтающий игрой, в игре помирить целые народы, и глубоко убеждённый в решающей роли личности в истории, – сейчас ты не думаешь ни о своих ногах, ни о бесценной своей личности.
Ты снова выходишь на поле и знаешь, что тот разминающийся игрок, в синей футболке и белых трусах, готов заменить защитника, – и он это сделает.
31 января
Балерина
(рассказ легкоатлета)
Когда я был третьим в Европе, в «Спорте» появилось три строки. Никто не говорил, что я чего-то добился. Никто не писал, что Весельев бежал, превозмогая боль в бедре, что он вёл мудрую тактическую борьбу. Наоборот. Говорили, что порочная тактика выжидания и на этот раз не принесла плодов. У всех свежи были воспоминания о Балерине.
Если бы дистанция была в загоне лет пять, как сейчас, тогда раскопали бы, что в детстве я был малокровным, на стадион попал случайно и упорный труд увенчался успехом. А так твою фамилию знают только чокнутые. В прошлом году сидел я в шашлычной и разговорился с одним таким. Он мой юношеский результат помнил. Это когда я полторы секунды у Балерины выиграл. Соревнования были ведомственные, поздней осенью. И Балерина был в зените. После этого я у него не выигрывал. Даже когда он начал закатываться. А тогда я его сделал по всем статьям. За двести метров до финиша я его начал доставать. Он был ещё свежий как огурчик. И когда я его обходил на повороте, он ещё ничего не понимал. Такое у него обиженное лицо было. Как я бежал! Как будто крылышки на ногах выросли. Если было когда-то счастье от бега, то тогда.
Вообще, мне кажется, только средневики понимают по-настоящему, что такое бег. В спринте разве его ощутишь? Давай-давай! Или на десятке? Плюс две, минус пять – сплошная арифметика. А восемьсот? Тебя проносит вираж налегке, а впереди ещё шестьсот метров, есть где поработать головой, послушать, как дышат, посмотреть, кто чего стоит. И вот за двести метров до финиша кто-то взрывается. Все пасут друг друга, но это всегда внезапно. Вдруг кто-то большими, парящими такими шагами начинает обходить! Тебя так и подмывает рвануться вслед, но ты ещё не готов, и вот в эти полсекунды ты должен перестроиться. Не перестроился – каюк. Он сразу делает тебе десять метров, и как ты ни дергайся, как ни выкладывайся, ни на сантиметр к нему не подберёшься.
Я часто думал – почему так? Ведь он уже не видит тебя. Здесь всё дело в психологии. Существует разрыв, который можно ликвидировать – три, пять, семь метров – когда как, а потом вдруг наступает предел, который ты умом понять не можешь, но чувствуешь безошибочно…
Тогда я подловил Балерину, и он не собрался. Я пришёл свежий и ещё полкруга проскочил по инерции, а он повалился в траву и минут десять лежал. Не любил он проигрывать и не умел. Поэтому быстро сошёл. Здесь ведь тоже умение нужно – проиграть. Скажем, упустил ты беглеца, или сил маловато. Нужно забыть про него, отключиться и работать с остальной группой. Ведь и для зрителей этот беглец уже не так интересен, если преимущество явное. И их внимание переключается на группу. Вот здесь-то красиво накатить на финиш – большое искусство. Быть первым среди прочих. А Балерина так этого и не понял.
Он закатился быстро, в один сезон. Поначалу он просто надорвался, так мне кажется. Был какой-то матч календарный, ежегодный, с дружественной страной. Друзья-соперники, как говорится. А соперников ему там как раз и не предвиделось. И случилось то же, что со мной. Но если проиграть мне было не престижно – так, помарка гения, – то здесь было другое. Матч был принципиальный: прошлогодний неожиданно проиграли, и надо было выигрывать во что бы то ни стало. Так нас и ориентировали. Всё было подсчитано и решено. Только победа. И от нас ждали двух первых мест. Хотя бы первого и третьего.
И вот этот молодой заяц (потом он, кстати, тоже не блистал: какое-то клеймо ставил Балерина – тот, кто побеждал его, большего уже не добивался), и этот заяц, повторяю, рванулся метров за триста, на противоположной сотке. Вслед за ним рванул их первый номер. И как-то сразу ушли они метров на пятнадцать.
Я-то тогда уже смирился с тем, что я второй, я не думал на дорожке, за меня думал Балерина. Я и представить себе не мог, что он способен упустить кого бы то ни было. И бежал я за ним как привязанный, смотрел на его худые, знакомые ноги.
А те, двое, после того как мы прибавили, вдруг начали рвать победу друг у друга. Видимо, свои счёты были. И так их это увлекло, что и Балерина был не в силах вмешаться. Мне кажется, они забыли в это время о Балерине. Если бы помнили, то не выиграли бы.
По себе знаю. Сколько раз я так вот уходил от него, но как будто гипнотизировал он меня, дыхание разлаживалось, и сидела одна только мысль в мозгу: всё равно достанет. И доставал. Легко так доставал, с усмешечкой, а на финише поднимал руку, сжатую в кулак, – его фирменный жест.
Но тут ему не пришлось её поднимать. Те двое на всех парусах прошли вираж и пошли рядом, не уступая друг другу. Никогда ещё Балерина так не спуртовал. Если бы заметили это, если бы сказали «молодец», просто кивнули бы одобряюще, – он, может быть, выправился бы.
Как он летел! Ещё за тридцать метров до финиша он не верил, что проиграет. А когда понял, то у него судорога по лицу пробежала (как раз он дёрнул в это время головой, как будто влетел лбом в какую-то другую среду), и он начал надрываться. Он решил выиграть не интуицией, а головой. Он, видимо, сказал себе, как говорят герои паршивых репортажей: ты должен выиграть! А может, он просто начитался этих репортажей, не знаю.
И на тридцати метрах он себя угробил. Он вдруг встал. Метров за десять он втянул голову в плечи, молотил руками по воздуху, ногами по земле, и я начал его доставать. Я понял, что выиграю у него, через четыре года поражений!
И что за сила меня остановила? Я не мог оторвать взгляда от него, от того, как он агонизировал, только пены на губах не было, как он ломал себя и курочил. Так мы и пришли через одну десятую. Он упал на дорожку. Те двое побежали дальше, а я вернулся, помог ему переползти на газон. Лежит он на спине, глаза открыты, и ничего в них нет, пусто.
В раздевалке нас навестил руководитель, и первыми его словами были: «Что же ты?! Ну что же ты?! Как ты мог?! Ты же совсем не готов?!»
И тут Балерина спокойным голосом послал его подальше. Врагов у него не было, хотя он был грубоват, а с нами, со статистами, и вообще не церемонился. Но он не был хамом, и ему прощали. Его, может быть, даже любили за эту грубость. Не знаю, как это объяснить. Но никто не обижался, если он, например, на сборах появлялся позже и занимал место, которое ему нравилось, хотя бы там уже кто-то был. В общении с такими людьми есть, видимо, подсознательная вера в то, что они делают всё правильно, что так и надо поступать ему, небывалому, уникальному, суперзвезде. Но руководителей даже и он ещё никуда не посылал. Может, поводов не было.
Когда на человека что-то валится, то валится не в одиночку. Есть какое-то сцепление несчастий, которое до поры до времени ждёт каждого, чтобы рухнуть. Так и с Балериной. Умей он проигрывать, затаился бы, окреп, не стартовал месяц-полтора. А он на каком-то совещании снова вспылил, и извиняться не стал, а, вспылив, заявил, что один приносит очков больше, чем союзная республика, что никогда не был так готов, как сейчас, перед Олимпиадой, и хотя не любит хвастать, а две медали привезёт, и самой высокой пробы. Словом, пришлось руководителю обиду проглотить, а если вспомнить, что было дальше, то неотомщённой она не осталась.
Балерина и не восстановился-то толком, а уже добился того, чтобы попасть в единственном числе на небольшой, но представительный турнир за границу. За границу он ездил часто, и его там любили. Любили то, как он побеждал, из-за спин, вначале ковыряясь где-то в конце цепочки, а потом вдруг начиная обходить одного за другим. Особенно любил он этот трюк на полуторке. Там-то он растягивал удовольствие на весь последний круг. Причём на вираже обходил парочку отставших, а на противоположной прямой, где его было видно всем, разделывался с остальными.