Страница 16 из 104
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Анна не отступалась, и, как ни отнекивался Михаил, сдался все же, сделав последнюю попытку хотя бы оттянуть время:
— Может, завтра? Грибы по росе лучше собирать, а теперь уже подсушило.
Нет, он был не против похода за грибами, ему просто сегодня нездоровилось, он провалялся в постели дольше обычного, хотя сна, как всегда, не было, вот и капризничал. Анна же стояла на своем:
— Завтра, бог даст, еще пойдем. У нас сушеных совсем мало.
— Владик со школы придет, а нас нет…
— Успеем вернуться. К обеду у меня все приготовлено — не волнуйся.
— Хорошо, коль ты так настаиваешь.
Не с большим желанием пошел он в кладовую за грибными корзинами. Начались сборы, и отступила на какое-то время утомительная безжизненность безмолвных комнат.
Михаил знал, что грибов насолено много, хватит на всю зиму; что и сушеных девать уже некуда, но, попререкавшись для порядка, шел все же в лес, чтобы убить несколько часов бессмысленного времени. Он делал вид, что не замечает маленького обмана жены, понимая и принимая его благородную цель.
«А грибы кончатся, ягоды пройдут — тогда что придумает?..»
Михаил Богусловский был благодарен Анне за ее вдруг проявившуюся непоседливость и домовитую хозяйственность. Она с удивительным упорством уводила Михаила в лес то по ягоды, а затем вместе они перебирали их, варили варенье и сиропы, то за грибами, которые потом тоже обрабатывали вдвоем. Так проходил день до обеда, до прихода из школы Владика, после чего квартира оживала, ибо ни родители, ни сын не хотели показывать друг другу своей встревоженности и грусти. Для Владика это было более естественно, ибо детская душа не может долго быть в одном состоянии, и, возвращаясь из школы, обиженный иногда до слез насмешками бывших своих товарищей или подчеркнутой холодностью учителей, он вначале насильничал над собой, стараясь не причинить боли отцу и матери, а вскоре и в самом деле забывался, искренне и беспечно шутил и смеялся. Михаила даже тревожило такое беспечное состояние сына (не эгоист ли бессердечный растет?), но это не мешало ему отходить душой в эти послеобеденные часы.
Но вот уроки все сделаны, раскручена пружина граммофона, выключен приемник, и — впереди долгая, заполненная мыслями ночь. Нет, Михаил Богусловский не изменил своему решению бороться со злом, воплотить, однако, это решение пока не мог, находясь уже третий месяц не только в полной изоляции, но и в полном неведении. Бывшие подчиненные его, все как один, вежливо козыряли ему, а если останавливались, то на самое малое время, чтобы лишь спросить о здоровье, и тут же, сославшись на необходимость спешить, торопливо покидали его. Даже начальник штаба, кто прежде с искренним, казалось, почтением относился к Богусловскому, всего один раз за все время побывал у Богусловских дома. И то от чая отказался.
Не приехала и Лариса Карловна с Викой, как обещал Владимир Васильевич, не приходило от Оккеров никакой весточки, словно забыли те вовсе о своих друзьях, отмахнулись от них.
Самое же неприятное было в том, что ему не предъявили официально никакого обвинения, следователь, побывавший в отряде дважды, с ним не беседовал, оттого Михаил считал невозможным писать рапорт в Москву, Да и что, в самом деле, он напишет? Его отстранили, чтобы разобраться, вот и разбираются. Страшного в этом вроде бы ничего нет. Паникером, опасался, могут назвать: пожара нет — для чего же начинать колокольный всполох?
Она-то, эта вот беспомощность, эта невозможность действовать, особенно угнетала. Выходило, судьба его, честь его полностью зависели от какого-то неведомого, нависшего над ним черным вороном Мэлова, да еще от того, пришлет ли Ко Бем Чен посланцев, не заподозрит ли, что его раскусили.
Приход посланцев, как считал Богусловский, полностью отметет обвинение, но время шло — Ко Бем Чен не давал о себе знать, и Михаил иногда даже думал, что и в самом деле среди уничтоженных им нарушителей мог быть посланец хитрого разведчика. А если это так — ничто не спасет его, Богусловского.
«Нет. Не может быть! — убеждал себя, слово за словом вспоминая предсмертную исповедь казака-нарушителя. — Не может быть!»
Утром вставал он совершенно уставшим от монотонного скольжения одних и тех же мыслей, и все вновь повторялось: Анна, с припудренными синими кругами под глазами (тоже не от крепкого сна), начинает поторапливать с завтраком, чтобы затем идти в лес. Она не отступала от этого правила ни на один день.
«А пройдут грибы — тогда что?»
Не предполагал Богусловский, что Анна тоже думала об этом. Только не праздно, как он. Она нашла занятие, она даже позаботилась об этом занятии: три удочки и перемет были уже приготовлены для них и до времени лежали на вещевом складе. Она уже наметила день, когда позовет мужчин на рыбалку. Но откуда было Михаилу, занятому лишь своими мыслями, все это знать? Он, оказавшись в безделье, страшился, что лишится даже этого, бесцельного по его оценке, занятия.
Когда они вышли к своим любимым бугристым полянам с редкими пушистыми сосенками, Анна распорядилась:
— Только, Миша, белые берем. Подосиновики синеют при сушке.
Еще одна уловка, чтобы продлить время сбора.
Но, знай они, какую телеграмму в тот самый момент принимают на узле связи, побросали бы свои корзинки и припустились домой. Анна, однако же, стремилась лишь к одному — вернуться домой ко времени прихода из школы Владлена, оттого специально привередничала, осматривала каждый найденный Михаилом гриб с пристрастием, находя самые никчемные изъяны. Особенно доставалось крупным грибам.
— Что с него, Миша, проку? Стар вовсе. Вот ножка какая грубая и волокнистая.
Михаил Богусловский, соглашавшийся несколько раз выбросить в траву свои удачные, по его понятиям, находки, начал затем, серчая, препираться, но Анна тут же предприняла контрмеры, сказала с мягкой улыбкой:
— Не перечь, Миша, я не каприза ради. Отдельно для подливов хочу насушить, а рассчитала я так: сегодня и завтра пособираем, и — хватит. Послезавтра, в выходной, идем все вместе на рыбалку…
— Куда?
— На рыбалку. Удочки нам уже припасли. Перемет связали. Я у Аксакова прочла о рыбной ловле, и так захотелось самой ощутить радость! Тебе тоже должно понравиться с удочкой…
Ну как тут серчать станешь? Придирчивей самой Анны стал отбирать грибы Михаил, и к урочному часу они даже не успели заполнить обе корзины, чего, собственно, и добивалась Анна: грибов у них уже предостаточно припасено, а день, считай, прошел. И Миша просветлел лицом, покойно идет, не хмурится, не гнетут его трудные мысли…
И вдруг екнуло ее чуткое сердце: издали увидела она на крыльце их дома начальника штаба. Стоит, явно их поджидая.
— Миша, к тебе, похоже.
Вмиг насупился Михаил. Понял: необходимость привела гостя, нужда какая-то. Но шагу не прибавил.
Чем ближе, однако, подходил к дому, тем отчетливей ему становилось видно, что начальник штаба пришел с доброй вестью. Но было той воровато-испуганной позы и тех частых оглядов (не осудит ли кто встречу? не расценит ли по-своему?), к которым Богусловский начал уже привыкать. Сегодня гость стоял на крыльце спокойно и смело и не был, похоже, угнетаем предстоящим разговором. Это предвещало добрые новости, и Богусловский весь был теперь устремлен вперед, к ожидавшей его приятности, но продолжал идти с вялой неторопливостью. Анну, которая заспешила, одернул:
— Не нужно. Успеем.
Начальник штаба, спустившись с крыльца, пошел навстречу. Тоже размеренно. Вскинул руку к козырьку и официально доложил:
— Получена телеграмма: «Начальнику отряда Богусловскому прибыть в Москву для получения ордена». С выездом велено поспешить. Разрешите идти?
И все. Строго и точно.
— Спасибо. Идите.
Как противен оказался бы Богусловскому начальник штаба, начни он изъявлять радость, поздравлять с наградой, вымучивая искренность. Официальностью же своей обрел он снисходительное понимание. Нет, прежнее уважение вряд ли когда вернется (трусам можно сочувствовать, их можно понимать, но уважать их все же нельзя), по неприязненность отступит, оставив место равнодушному отношению.