Страница 11 из 72
На юбилейном вечере в Большом зале ЦДЛ Вадим Кожинов, почитавший себя «открывателем» Кузнецова, вновь допущенный ЦК КПСС пророчествовать и выстраивать писателей по рангу, вынес приговор творчеству юбиляра:
— Мы живём в эпоху Юрия Кузнецова.
Эпоха Пушкина, Некрасова, Блока, Есенина — Маяковского… И вот — Кузнецова… В тот миг счастливого торжества русской поэзии я был согласен с Кожиновым. Но как это ни горько, теперь видишь: своеобразие эпохи Юрия Кузнецова в том, что его поэзии не знают, в народе о Кузнецове слыхом не слыхивали.
Время глухое к великому слову? Маразм обывательщины? Много хуже. Сталин убил в крестьянине дух собственничества и саму личность сеятеля, убил Микулу Селяниновича. Новая власть, вроде бы взявшаяся возродить крестьянство, закончила чёрное дело реформаторов убийством на русской земле деревни. Убила питательную среду русского языка. Убила язык. На нём говорят, но его уже не творят. Он мёртвый.
Кузнецова никогда не будут знать. Он как эпос. Необъятен, вечен, но не пригоден для жизни, где потребление — идеология. Оплывают мозги, жиреет душа. А что может быть безобразнее ожиревшей души! И главное, Кузнецова не запоёшь, как Есенина и Рубцова.
Вадим Кожинов, может, хватил лишку ради красного словца и ради своего имиджа пророка. Эпохи Кузнецова не было, но он был. Его поэзия так же достояние русского гения, как «Слово о полку Игореве», как «Житие протопопа Аввакума»…
В 1990 году я пригласил Юрия Поликарповича на учреждение «Общества русских, украинских, белорусских писателей». В Ялту. Декабрь, а в Ялте барвинки зацвели. Опять же проживание в Массандре, на бочке виноградного вина.
Мы ехали в одном купе: моя супруга Лена, я, Олег Тихомиров и Юра. У поэта, в эпоху которого мы жили, болело ухо, и лицом он был серый, хуже скверной туалетной бумаги. Лена ужаснулась, попыталась устроить вкусный обед, но Юра от еды отказался. И тут Олег Тихомиров достал бутылку с какой-то удивительной настойкой. Собирался дать по глоточку, на пробу. Юра могучею рукой завладел бутылкой, и целительная настойка, выпитая до дна, сотворила чудо: ухо великого поэта перестало болеть, он обрёл аппетит и даже разговорился. Вот только весело не стало. В который раз поэзия наша наступила на проклятые грабли, смертоносные.
«Союз русских, украинских, белорусских писателей» был и опережающим шагом. Крымский писатель-философ Анатолий Домбровский торопился создать духовную опору единства славянских народов. Мы понимали, политические деятели из личных, из националистических целей предадут Советский Союз, предадут великую Россию — Америке служат. Журнал «Брега Тавриды» стал органом писательского братства. Юрий Кузнецов напечатал в журнале несколько больших стихотворных подборок. Не передавая ему номера, я видел: он не нашего графоманского племени, публикация где-то в Крыму — малость мизерная для него. А может быть, так вот они живут, бессмертные.
Всего раз наблюдал я Кузнецова борцом и даже организатором. В Московской секции поэзии в начале перестройки победила русская партия, негласная, разумеется. Другая партия, тоже негласная, не уж очень сплочённая и явная, потеряв привилегированные посты, тотчас подняла бунт — демократы по сути своей разрушители. Союз писателей разорвали на части, по-собачьи. Во главе своры стоял Евгений Евтушенко, вскоре смотавшийся в Америку. По его утверждению, работать. Вот только против кого?
Не долго походил Юрий Поликарпович в руководителях, ушёл в поэзию, слава богу.
Поэзия Юрия Кузнецова «въела» в себя наше время, время утраты великого государства, время поголовного предательства всех идеалов, время нашего противостояния, духовного, сатанизму.
Последнюю книгу, подаренную Кузнецовым, я грешным делом не принял за удачу. Писать о Христе по апокрифам, выдумывать жизнь Бога, его человеческий путь — это же фэнтези. Вроде бы всего достиг? Пора с небом разговоры разговаривать.
Но такова прожитая в поэзии жизнь. Такова. Наше дело — донести всё могучее в слове Юрия Кузнецова до народа, снять его сборники с полок книгохранилищ и доставить в дома, которые теперь в основном квартиры. Дело трудное.
У нас в России бок о бок сосуществуют две культуры. Культура изысков, ведущая к уничтожению образа и, стало быть, божественного в слове. Культура, идеал которой — хаос. Мы эту культуру почему-то именуем западничеством. А ведь истоки этой культуры — Карамзин и Жуковский. Мы почитаем их за создателей русского литературного языка. И вообще литературы в России. Свадьбы с мертвецами, взятые напрокат в Германии, бедные Лизы… А ведь у нас был Аввакум. В его писаниях жизнь Русская. Невыдуманная, Страшная жизнь, но с Богом в душе. И какое слово! Слово — Творец! Кузнецов — аввакумовского толка поэт. В силе изображения, образности, в силе верности народу, в сути творчества. Оно — частица потока жизни и одновременно птица, летящая над потоком.
Но ведь те, для кого кумирня поэзии — Пастернак и Окуджава (хотя уровень здесь несовместимый, точно так же пели славу одномерному Светлову), Кузнецова не приемлют. Не потому что не ахти какой, а только потому, что «не наш».
И другой лагерь будет отмахиваться от Пастернака. Тоже «не наш».
А жизнь одна. Сколько же будем дурить друг друга? Поэзия, если она поэзия, — это ведь счастье. Усекновенное счастье — как нынешняя Россия, урезанная происками Америки и подлостью «героев» перестройки. Урезанная Россия, урезанная поэзия — обрубки. Боль и лазарет. Но время выписываться из лазарета придёт.
Владислав Анатольевич Бахревский родился 15 августа 1936 года в Воронеже. В 1958 году, окончив Орехово-Зуевский пединститут, уехал в Оренбург. Позже строил Нурек. Автор исторических романов «Аввакум», «Смута», «Ярополк», «Никон», «Василий Шуйский» и других книг.
Николай Дмитриев. Ничего мы не знаем о смерти
17 ноября 2003 года умер поэт Юрий Кузнецов.
Для всех русских людей, не пребывающих в духовной спячке, это имя связано с высшими достижениями современной поэзии, с ожившей в поэтическом слове историей Отчизны.
Немало стихотворений Юрия Кузнецова ещё при жизни поэта стали классикой, вошли в школьные учебники и учебные пособия («Атомная сказка», «Четыреста» и другие), его творчество было удостоено Государственной премии России.
Тем тягостнее было в очередной раз убедиться в полном равнодушии средств массовой информации к взлётам и трагедиям русской духовной жизни. Поэт лежал в гробу, а на телевидении праздновали юбилей Микки-Мауса!
Государство забыло о лауреате Государственной премии! Трудно представить, чтобы комитет по Нобелевским премиям проморгал кончину своего лауреата!
Юрий Кузнецов неоднократно посещал Балашиху, участвовал в культурных мероприятиях города и района. Это мои заметки о последних днях жизни выдающегося поэта ни на что не претендуют. Просто мне кажется, что дорого каждое его слово на этой земле, каждое движение. Это я и постарался воссоздать с документальной точностью.
Три года назад моей семье достался участок земли во Владимирской области, под городом Покровом, в краю озёрном, каменистом, можжевеловом. Там почти весь XX век жила моя бабушка, родились мать, её брат и сестра. Я, можно сказать, вцепился в землю, истосковавшись по деревенской жизни, и живу теперь там с апреля по ноябрь.
Длиннющими осенними вечерами о чём только не мечталось. Например: вот приведу всё в порядок да приглашу друзей-поэтов.
К шашлыку да винному погребку уж наверняка приедут. А потом зародилась и стала мучить мечта совсем уж дерзкая: а заманить бы сюда самого Юрия Кузнецова. Да-да, того, Поликарповича, великого и прекрасного, стихи которого с 1975 года могли в любой момент выгнать меня из дома в темь и жуть. И там, никого не тревожа, читал я их лесам и полям.