Страница 11 из 12
— У Хэссопа.
Не этот ли звонок в то утро так изумил Гелену? И так вдохновил шефа?
Я жал на газ, встречные водители на мгновение цепенели. Их, видимо, пугало мое лицо — исцарапанное, закопченное. Было чего пугаться. Они пугались бы еще сильнее, знай, с какой каторги я сбежал.
8
— Ах, Эл, грешен и я. Меня никогда не отпускало странное подспудное чувство, что наша заманчивая профессия, как бы это сказать… все же не совсем настоящая.
Доктор Хэссоп, тощий и сухой, как мумия, потянулся и помог мне содрать прилипшие к коже лохмотья рубахи.
— Разве это мешало вашим занятиям?
— Не знаю… Наверное, нет… — вздохнул доктор Хэссоп. — Упорядочивать информацию, признайся, это все же не худшее из многих человеческих занятий.
Он поднял глаза на украшающую его кабинет гравюру.
Эту гравюру я помнил еще с тех дней, когда доктор Хэссоп надеялся выйти на современных алхимиков.
Король в мантии, с жезлом в руке. Королева с цветком. Лисица, прыгающая через огонь, старик, его раздувающий. Вдали замок с высокими башнями.
Философский камень мы не нашли.
Еще раз вздохнув, доктор Хэссоп поставил негромкую музыку.
Я не счел выбор удачным.
Хриплый бас Гарри Шледера раздражал меня. Он вопил, хрипел, вымаливал у кого-то прощение.
“Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо.
Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда Солнце палит во всю силу.
Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу…”
“О-о-о! — вопил Гарри Шледер. — Почему мое имя смрадно? Разве я творил неправду? Отнимал молоко у грудных детей? Убивал птиц Бога? Я чист! — вопил Гарри Шледер. — Я чист чистотой феникса!”
— Тебе не мешает?
Я махнул рукой и побрел в ванную. Доктор Хэссоп притащился туда же и с чашкой кофе в руках пристроился на плетеном стуле.
— Эл, ты никогда не задумывался над тем, почему человек мыслящий разделен на нашей планете на несколько весьма отличных друг от друга видов?
— С точки зрения кролика или тигра, — возразил я, намыливаясь, — это, наверное, не совсем так.
Доктор Хэссоп фыркнул:
— Даже в этой ванной находится сейчас два вида людей. Я представляю более древний, почти вымерший, а ты — новый, который, подозреваю, и завоюет окончательно всю планету. Мы действительно совершенно разные люди, Эл… Это так. Мы и не можем не быть разными. Такие люди, как я, годами валялись в сырых окопах, жили нелепой надеждой возвращения в чистый мир. Это не могло не изменить нас. И изменения эти, замечу, коснулись в нас как раз того странного и загадочного, что передается от одного человека к другому вместе с его кровью и плотью, но никогда при этом не является ни тем, ни другим. Как электричество. Все знают, что оно зажигает лампу, вертит колеса поездов и турбины, но никто не может сказать, как оно выглядит… Разрушенные дома, Эл, можно восстановить, вместо потопленных кораблей можно построить новые, вот только человека нельзя ни вернуть, ни восстановить… — Доктор Хэссоп усмехнулся: — Соорудить человека, в общем-то, проще простого, и уж конечно, проще, чем, скажем, срубить дом или вырезать деревянную табакерку, но некоторые вещи, делающие человека человеком, соорудить нельзя. Те, кто, как я, пережил первую мировую войну, эпидемию испанки, великий кризис и большой бум, кто, как я, видел результаты второй мировой и остался все-таки жив, все мы сейчас — ископаемые, нечто вроде шумерских городов или римского Колизея. Я говорю это потому, Эл, что, гуляя по улицам, обращаю внимание не только на рекламу, но и на людей. И мне все больше и больше кажется, что они — другие.
— Не понимаю…
— Мой вид, — терпеливо пояснил доктор Хэссоп, — развивался более миллиона лет. Он питался личинками и жуками, зернами и кореньями, мясом и рыбой, он испытывал голод и жажду. Руки и мозг, способные изменять мир, сделали нас людьми, но эти же руки и мозг постепенно отняли у нас наше же истинное дело. Символ сегодняшней жизни — машина. Вся наша жизнь отдана на откуп машинам. А ведь люди моего вида участвовали в создании так называемой культуры непосредственно. Каменотес, ремесленник, ученый… А вот ваш вид, Эл, кажется, навсегда утратил связь между собой и вещами. Вещи вам выдает машина, которую вы замечаете лишь тогда, когда она останавливается. Цветение яблони или восход солнца над океаном оставляют вас равнодушными. Люди, подобные мне, знали истинный вкус хлеба и соли. Они умели любоваться цветком, восходом или прибоем. Они не знали точно, что именно связывает их с цветущим деревом, но они чувствовали, догадывались — такая связь есть… А вы, Эл… Вы едите химию, пьете и дышите химией. Жизнь для вас сосредоточивается в дансинге или в кино. Ваши фрукты давно утратили естественный вкус, а ведь когда-то они были такими же шедеврами природы, как мозг Шекспира и Леонардо. Вы — другие. Не умея воссоздать даже самого крошечного моллюска, вы научились разрушать целые миры.
— У нас были учителя, — хмыкнул я. — Вы же не принимаете меня за идиота?
— Нет, ты не идиот. К твоему счастью, жизнь твоих родителей текла ровно, щитовидная железа у тебя в порядке, организм в меру напитан йодом, эндокринные железы функционируют тоже нормально. Я военный врач, можешь мне верить. Ты получил совершенный организм, я не первый год слежу за его состоянием. Твоя кожа к тому же не пигментирована до черноты, и адисонова болезнь тебя минула. Ты совершенно нормален, Эл, но нормален не в нашем смысле…
Он хотел продолжать, но я в бешенстве ударил кулаком по воде:
— Замолчите!
— Ладно, — сказал он и, замолчав, медленно допил кофе.
9
Не в пример доктору Хэссопу, шеф кинулся ко мне чуть ли не с объятиями:
— Эл! Это было самое короткое твое дело! И какой эффект!
Я не знал, о каком эффекте он говорит. О двух выведенных из строя машинах Парка?
Я потребовал усилитель.
Они переглянулись. Я был для них победителем. Они готовы были выполнить любое мое условие.
Ничего не объясняя, я подключил к усилителю вмонтированное в кольцо записывающее устройство Джека Берримена.
Мы наклонились над усилителем.