Наследие

— Вижу, что хочешь поговорить, — заметил Лафонтен, продолжая смотреть на огонь в камине, — и даже догадываюсь, о чем.

— Месье Антуан, что за дело до вас Камиллу Розье? Чего он хотел? И вы даже сказали, что он в как будто прав.

— Тебе так хочется это знать? — спросил он, глотнув чая.

Она кивнула.

— Хорошо. Розье считал, что из-за меня остался без отца и рос незаконнорожденным. Сейчас, возможно, он так не думает.

— Кто же его отец?

— Он считал, что Клод Валера. Я думаю, что Альфред Берк.

— Снова Клод Валера! — покачала головой Дана. — Чем он так не дает покоя — и вам, и другим?

— Насчет других не знаю. А мне… Что бы там ни было, его смерть все равно на моей совести.

Дана смотрела спокойно и внимательно, и он продолжил:

— Дана, ты не знаешь, эти сведения засекречены… Во время войны и после я работал на военную разведку.

— Сколько же вам было лет?

— Немного. Но на меня обратили внимание… У меня очень рано проявились способности к внушению. Врожденные. Их можно использовать по-разному, но, когда идет война, люди во всем ищут в первую очередь оружие. И меня научили превращать в оружие свой дар. Тогда это казалось нужным и правильным. Я пускал свои способности в ход, не задумываясь. Кроме прочего, на моем счету было немало и вот таких «самоубийств». Но потом мне стало страшно. Я начал бояться того, что могу. В конце концов, решил, что лучше забыть о таком опасном даре — и забыл. До той злополучной истории…

— Какой истории?

— Ты не помнишь, как Валера стал Гроссмейстером? Альфред Берк погиб в автокатастрофе. Как выяснилось позже, это было заказное убийство… Его место занял Валера. И сразу начались грязные игры.

— Да, кое-что я читала… Процесс Густава Бергмана?

— Да. Я тогда отказался подыграть Валера, и он дал мне понять, что отыграется на моем сыне. А я допустить этого не мог.

— Ну и что? — спросила Дана. — При чем здесь…

— Все при том же. Угрозы Валера были не пустыми словами. Я еще раздумывал, следует ли принимать их всерьез, а он уже перешел от угроз к делу. Арман попал в автомобильную аварию… Отделался легким испугом, но обстоятельства были уж слишком похожи на схему убийства Берка. Я был напуган настолько, что решил избавиться от опасного врага… Это не было самоубийством, Дана. Я заставил его. Не думал, что получится, на тот момент я много лет не делал ничего подобного. Но получилось.

— Но как?!

— Это трудно объяснить словами. У меня на руках были результаты расследования, доказательства его участия в покушении на Берка. Я пригрозил, что передам компромат в Трибунал. Запугал позорным разбирательством, расстрелом… Это чувствуется безошибочно — момент, когда человек теряет волю и перестает сопротивляться. Я приказал ему запереться в кабинете и не даваться никому в руки живым. И застрелиться, когда в дверь начнут стучать. Потом ушел, открыто, чтобы меня видели. Полчаса спустя вернулся, застал в приемной суматоху — никто не мог понять, почему Валера закрыл дверь и не отзывается. Естественно, к нему стали стучаться… Я в этом время был в приемной, на глазах у нескольких человек, и потому остался вне подозрений.

— И он не мог позвать на помощь? — недоверчиво спросила Дана. — Сразу, когда понял, что вы хотите что-то с ним сделать?

— Мог. И даже пытался. Но я заранее отключил все телефоны.

— Телефоны, — медленно повторила Дана. — Так вот почему вы не любили неработающих телефонов!

Он печально улыбнулся, глядя на огонь в камине.

— Этот кошмар преследовал меня всю жизнь. Не что-то еще, а именно телефоны. Может быть, потому, что не раз моим оружием становился именно телефон.

— Телефон — оружием?

— Да. Один звонок, кодовое слово — и наутро в полицейских сводках появляется сообщение о самоубийстве… Алиби всегда обеспечено.

Дана молчала, крутя в ладонях чашку.

— Черт возьми, — проговорила она наконец. — Но это же… Вы защищали сына. Кто осудит?

— Кто угодно, — ответил он. — Любовь не оправдание для убийства. Я мог защитить его и иначе. Но выбрал способ, который был более всего выгоден мне. Розье это так и назвал — «расчистить дорогу к креслу».

— Значит, из-за этого он на вас и нападал?

— Да, из-за этого. Я сам узнал только во время процесса.

— Черт! — снова с досадой проговорила она. — Тогда зачем вам нужно было его защищать? Или вы в самом деле чувствуете себя виноватым?

Он пожал плечами:

— Не знаю. Человек не должен оставаться в плену иллюзий, когда на кон ставится его жизнь. Это нечестно. А так у него, по крайней мере, будет шанс узнать правду.

Дана снова замолчала, а когда заговорила, голос ее был тих и осторожен:

— А ваш сын… Вы говорили, что он не соглашался принимать ваш титул. Он знал?

— Нет… То есть об убийстве он сам догадался сразу, но не о мотивах. Я рассказал ему только то, что касалось политики.

— Почему? Если бы он знал, что вы пошли на это ради него… — начала было она, но Лафонтен перебил:

— Дана, любые сентенции типа «я сделал это ради тебя» — просто бесчестный способ переложить ответственность на близкого человека. Зачем мне это? Чтобы он себя считал виноватым в том, что я взял на душу очередной грех?

Он помолчал, крутя в ладонях чашку с чаем, потом взглянул за окно, на видимый кусочек неба с проглянувшей луной:

— Там никто не назначает наказаний в соответствии с Уголовным кодексом и в строго оговоренные сроки. Но платить все равно приходится за все. — Он снова посмотрел на тревожно притихшую Дану. — Я пробыл Стражем Трибунала четыре года, когда мне поручили первое особое дело. Там был мальчишка-Наблюдатель, влюбившийся в свое назначение. Все закрутилось слишком быстро, распутывать то, что он успел натворить, не было времени… А через полгода после этого дела заболела и умерла моя жена.

Дана смотрела на него молча, во все глаза.

— И я знаю, что должен был умереть тогда, во время первого приступа, после раскрытия заговора. Я пытался понять, почему этого не случилось, и счел, что есть еще какие-то дела, которые я обязательно должен сделать. Но теперь мне кажется, что все намного проще. Уйти победителем — слишком большая роскошь.

Лафонтен допил чай и поставил на столик чашку. Он не чувствовал никакой разницы, что пил эти травы, что нет. Но от питья не отказывался, чтобы не огорчать Дану. Может, ей помогает?

Как же легко дались ему все эти откровения! И как правы те, кто изобрел исповедь…

А Дана все молчала, теперь глядя на огонь в камине и положив на колени руки с зажатой в ладонях чашкой.

Лафонтен решил прервать затянувшуюся паузу:

— Ты разочарована?

— Нет, — кратко ответила Дана, не оглядываясь.

— Тебе ведь казалось, что ты меня знаешь.

Она повернулась:

— Вы меня ничем не удивили. Зная вас, поверить в то, о чем вы мне сейчас рассказали, намного проще, чем не поверить.

— И?

— Ничего, — слегка пожала она плечами. — Как вы сами любите повторять, менять что-то слишком поздно. Вы не можете уйти от себя, и я тоже.

Она, наверно, ждала ответа. Но он молча нашарил за креслом трость.

— Мне пора ложиться.

Дана отставила свою чашку и кивнула:

— Да, конечно. Идемте…

*

«Рейс из Сиднея задерживается из-за погодных условий».

Так просто и буднично.

Лафонтен положил трубку, посмотрел на телефон, будто тот мог что-то добавить к сказанному диспетчером аэропорта. Потом ушел к окну и остановился там, глядя на стекающие по стеклу капли.

Рейс задерживается.

Три дня прошло с его поездки на кладбище и разговора с Даной о Камилле Розье. Неделя — после разговора с сыном. Арман должен был приехать еще через три дня, но накануне вдруг позвонил и сказал, что закончил дела в Австралии и прилетит ближайшим рейсом…

Но рейс задерживается. Именно сейчас.

Поздно ломать гордость и просить сына приехать скорее — попрощаться.

Обратный отсчет шел быстрее, чем ему казалось.

До собрания Региональных Координаторов оставалось еще шесть дней. Оно, разумеется, состоится, но повестка дня на нем будет другая. Прочитав окончательный вариант своей речи, под диктовку записанной Даной, он понял, что получилось не обращение, а завещание… Интересно, поняла ли это Дана?