Наследие

— Может быть, нам стоило остаться дома?

— Мы еще успеем вернуться домой. Вечер только начался. В конце концов, сегодня особенный день.

— Что же в нем такого особенного?

Лафонтен молча открыл и поставил перед ней маленький бархатный футляр. Дана глянула удивленно:

— Это мне?

— Да. С днем рождения.

Она охнула и смущенно улыбнулась:

— А в самом деле! Я совсем забыла.

В футляре лежало кольцо — золотой ободок в виде ивовой ветки с искрами бриллиантов на листьях.

— Но… это же очень дорогая вещь?

— Фамильные драгоценности не бывают дешевыми.

Она помолчала, не притрагиваясь к подарку. Тихо проговорила:

— Знаете, что сказал мне ваш друг тогда, когда я приехала к вам в самый первый раз? Поклоняться блеску и славе легко; быть рядом до конца намного труднее.

— Разве это не правда?

— Да, но есть и другая правда. — Она подняла на него взгляд. — Среди славы и блеска я была вам не нужна.

— Ты была мне нужна всегда. С самого первого дня, когда я увидел тебя ссорящейся с этим кретином Джастином.

— И вы молчали — все эти годы?

Он достал кольцо и, взяв руку Даны, надел тонкий ободок ей на палец:

— Я молчал бы и дальше, если бы не узнал, как мало осталось времени на разговоры. Знаю, звучит жестоко, но это тоже правда. Кто я? Больной старик с тяжелым характером и темным прошлым? А я хотел видеть тебя счастливой; видеть, как ты взрослеешь, выходишь замуж, как растут твои дети. В моей семье мужчины всегда жили долго, но… Мне больше не нужно бояться, что мои чувства надолго тебя свяжут.

Она еще некоторое время смотрела на него, с каким-то новым выражением — как будто начал таять невидимый лед. Потом глянула на кольцо у себя на пальце.

— Такие подарки дарят невестам. Вы делаете мне предложение?

Он вопросительно приподнял бровь:

— Почему мне кажется, что я уже получил отказ?

— Вам не кажется, — тихо отозвалась Дана. — Не хочу быть охотницей за наследством, охмурившей богатого старика.

Он улыбнулся:

— Тот, кто знает этого старика, никогда такого не подумает. К тому же, в нашем роду жены не наследуют семейный капитал. Это давняя традиция. Но имя свое я могу тебе дать.

— Не надо. Пусть все остается, как есть.

— Тебя так заботит мнение света?

— Меня не заботит мнение ос, но это не значит, что я буду совать руки в осиное гнездо. Имя — не просто запись в документах. Тем более такое, как ваше.

Нет, надо было познакомить ее с сыном, и особенно с его женой.

— Что ж… Воля твоя. Но подарок все-таки прими и носи. Не прячь.

Она снова посмотрела на кольцо. Улыбнулась и кивнула.

Мягкая мелодия, как будто витавшая в воздухе, стихла и сменилась другой; Дана перестала улыбаться, как будто припомнив что-то свое.

Лафонтен мягко тронул ее руку:

— Дана?

— Помните эту музыку? — спросила она, не поднимая глаз. — Вы тогда первый раз меня взяли на прием, в офис японской корпорации, где Марико Тагава… Я еще волновалась, чуть не до слез, а вы меня успокаивали… Помните?

— Музыку, признаться, нет. А твое волнение помню. Ты браслет все теребила, пока он не расстегнулся, и никак не могла потом застегнуть.

Она хихикнула и снова ненадолго притихла. Оглянулась на освещенный матовыми лампами зал ресторана.

— Это место для вас что-то значит?

— Ничего. Просто красивое место. А вот это… — он посмотрел в окно, за которым плескались городские огни. — Это — значит. Хотелось увидеть свой город, еще раз.

Последний раз, едва не сорвалось с языка. Чтобы не сболтнуть еще что-нибудь не к месту и не ко времени, он взял бокал:

— За тебя.

Дана подняла свой бокал и улыбнулась уже совсем легко и спокойно.

Так бывает во сне или в полустершихся воспоминаниях. Когда нет ни «вчера», ни «завтра», только все длящееся и длящееся «сейчас», в котором можно просто смотреть на городские огни, говорить обо всем и ни о чем, слушать музыку и смех, и в котором нет ни усталости от прожитого, ни тревоги о предстоящем…

Остановись, мгновенье, ты прекрасно!

…Дана осторожно тронула его руку:

— Месье Антуан, нам все-таки пора.

Он глянул на часы и на сей раз кивнул:

— Да.

Они вышли в тихий холл с панорамным окном. Дана остановилась, глядя на ночной Париж.

— Дана?

Она повернулась и глянула с неожиданной тревогой:

— Месье Антуан, я обидела вас?

Он даже не сразу понял. Обидела? Она?..

Она шагнула к нему, оказавшись совсем рядом. Несмело, совсем непохоже на себя, потянулась коснуться ладонью его груди, но удержала жест и только разгладила кончиками пальцев отворот его пальто.

— Я же понимаю, — проговорила чуть слышно. — Но я не могу. Просто…

Он наклонился и закрыл ей рот поцелуем. Отстранился, заглянул ей в лицо, в широко раскрытые темные глаза.

— Поедем домой.

*

Боль.

Огонь, в который превращается кровь, растекающийся по телу и обжигающий каждый нерв.

Багровая пелена, застилающая глаза…

В этом кошмаре нет времени, но понемногу кровавая муть начинает редеть, и он открывает глаза. Взгляд его фокусируется, размытые тени обретают очертания. Он видит блестящий металл и стекло — и капли прозрачной жидкости, мерно стекающие по тонкой гибкой трубке, гася огонь, вливая в его кровь желанную прохладу — и жизнь.

Окончательно придя в себя, он опустил глаза. Дана сидела на краю постели, зажав ладони между колен и глядя куда-то в сторону… От ее праздничного наряда осталась растрепавшаяся прическа-башенка — и искрящееся кольцо на пальце правой руки.

Кольцо.

Он вздохнул и пошевелился, и она тут же очнулась от задумчивости:

— Месье Антуан? Как вы?..

— Ничего, лучше.

— Хорошо, — всхлипнула она. — Я так испугалась.

Какая все-таки нелепость! Так ясно помнился вечер в ресторане, музыка, глаза Даны, сияющие и беззаботные, как прежде. И потом, в машине, она придвинулась к нему и положила голову на плечо… У него нехорошо ныло под сердцем, но он скорее согласился бы умереть на месте, чем спугнуть еще одно мгновение доверия и покоя.

И вот чем все закончилось. Видимо, даже двух глотков вина ему оказалось слишком много.

Глупость и нелепость!

Он поднял свободную руку, удивившись тому, что тело ему все еще повинуется, и коснулся кончиками пальцев щеки Даны:

— Прости. Мне так хотелось увидеть тебя счастливой.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Это самый лучший мой день рождения. — Поймала его руку, прижалась к ней щекой и губами.

— Потерпи, девочка, — сказал он совсем тихо. — Теперь уже недолго…

Она, вздрогнув, открыла глаза:

— Недолго? А как же… шесть месяцев? Ведь только три прошло!

— Не нужны мне эти шесть месяцев. Мне нужно дождаться собрания. Довести все до конца… и можно ставить точку.

— Вы не хотите задержаться… даже ради меня?

Он хотел улыбнуться, но не смог:

— Зачем? Лежать в постели и превращаться в пустую оболочку без воли и разума? Ты хочешь помнить меня таким? Или я хочу, чтобы ты меня таким помнила? Нет.

Она молча уткнулась лбом в его руку…

========== Глава 17 ==========

…Он сидел на скамейке в скверике за домом, глядя в низкое серое небо и сложив руки на поставленной между колен трости. Поза эта из просто привычной стала необходимой совсем недавно. Иначе ему не просидеть на скамейке без спинки и четверти часа.

Как быстро тают силы! А ведь ему только стало казаться, что еще есть, ради чего задержаться на этом свете.

Подошла Дана, одетая, как и он, в пальто с шарфом для холодного зимнего дня. Остановилась рядом:

— Месье Антуан, вы велели подать машину.

— Да, — отозвался он, поднимаясь на ноги. — Хочу съездить на кладбище.

— Можно мне с вами?

— Если хочешь.

Она улыбнулась:

— Куда вы, туда и я, — и добавила, посерьезнев: — Не хочу отпускать вас одного.

*

Машина остановилась возле ворот кладбища; Дана, выйдя и оглядевшись, передернула плечами на холодном ветру и плотнее запахнула воротник пальто.