Страница 23 из 65
Кедвин вернула внимание импровизированному концерту у рояля.
Молодежь развлекалась, а старшие гости просто слушали. Кедвин заметила старую графиню, которая слушала песни и музыку не очень внимательно, как человек, который во время представления ждет какого-то одного номера и не слишком интересуется остальными.
Кедвин снова глянула на Митоса. Тот даже не смотрел в сторону компании у рояля, только пристукивал пальцами по подлокотнику кресла в такт музыке. Интересно, как он собирался поучаствовать в концерте? Занятно, другой музыки — музыкальных центров, магнитофонов, даже граммофонов здесь не было. Игралось и пелось только «вживую»…
Немного соскучившись, Кедвин решила покинуть общий зал. Она поднялась на второй этаж, некоторое время постояла у перил, глядя на гостиную сверху, потом вышла на балкон, благо дверь была тут же, в коридоре.
Балкон ей понравился — просторный, под крышей, с удобными сиденьями вдоль стены. Она долго сидела там, глядя на затянутую снежным мороком равнину и не обращая внимания на холод. В конце концов, что такое холод? Ни один Бессмертный еще не умер от того, что немного померз. Ветер и дождь до сидений не доставали.
И здесь так хорошо думалось!
Больше всего о Митосе. Да, глупо, да, легкомысленно. Но ей все труднее было настраивать мысли на только аналитический лад. Бывали моменты, когда он смотрел на нее, просто смотрел, а ей казалось, что она тонет в его глазах, бездумно и безоглядно…
Кажется, это называется любовью, подумала она и передернула плечами.
Пора возвращаться в зал, да и музыка вроде бы стихла…
Наверно, намечается что-то новое.
*
Кедвин не стала спускаться вниз, остановилась у перил, глядя на гостиную сверху. И сразу увидела Митоса — он как раз подошел к роялю. Рядом с ним стояла старая графиня — Кедвин расслышала ее слова.
— Вы обещали мне русский романс, Адам. Вы не передумали?
— Ни в коем случае, мадам, — ответил он. — Надеюсь, вам понравится… Хотя это не совсем то, что вы называете романсом.
Он сел к роялю.
В зале наступила тишина. Кедвин прислушалась — и при первых же аккордах музыки едва не вздрогнула.
Je m’en vais tout seul sur la grand’ route
Le silex reluit dans le brouillard,
Dieu enonce — et le desert ecoute,
L’astre a l’astre lance un long regard.*
У него был красивый голос. Не очень сильный, но удивительно музыкальный. И удивительно подходящий именно для такой обстановки, не для сцены и большого зала.
И эти слова в его устах звучали так естественно…
Dans les cieux — accord et allegresse,
Et la terre dort comme un enfant.
Qu’est-ce qui m’attire et tant m’oppresse?
Ne regrette rien et rien n’attend.
Dans ce rude sein plus rien ne vibre,
Rien, - ni avenir, ni souvenir.
Je voudrais finir tranquille et libre…
Ah, m’evanouir — morire — dormir!
Mais non pas du sommeil de la tombe!
Que mon sein gonfle d’un coeur vivant,
Se souleve et doucement retombe
En de pleins et calmes battements.
Et que nuit et jour quelqu’un me berce.
D’un refrain d’amour qui me fut cher,
Et que chene sur mon front diverse
Son doux bruit et son ombrage vert. **
Последние звуки растворились в тишине, быстро нарушенной аплодисментами и восторженными возгласами.
Митос коротко вздохнул и положил руки на крышку рояля. Посмотрел на графиню.
— Извините. Я не хотел вас расстраивать.
— Нет, все хорошо, — чуть дрогнувшим голосом ответила она. — Откуда… Вы сами делали перевод?
— Я знаю много языков, мадам. Но этот перевод сделан не мной. Нет, господа, сожалею, но на сегодня это все. Я устал, такие песни отнимают слишком много сил. Прошу прощения, мне придется вас покинуть…
*
Он поднялся наверх и увидел Кедвин. Она отошла от перил и теперь стояла у балконной двери, глядя в окно.
Митос остановился рядом с ней.
— Тебе понравилось? — тихо спросил он.
— Разве ты пел для меня?
— А как ты думаешь?
Она не нашлась, что ответить, но он и не ждал ответа. Отвернулся и ушел в свои комнаты.
Кедвин проводила его взглядом и, подумав, тоже пошла к себе. Ей не хотелось возвращаться в веселую компанию, вообще не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать…
*
Митос захлопнул за собой дверь и прислонился к ней спиной. Закрыл глаза. Долго стоял так, потом ушел в спальню. Остановился посреди комнаты и посмотрел на свое отражение в зеркале.
Чего я жду, в который раз спросил он себя, на что надеюсь? Зачем ищу разговора с Кедвин? Рассчитываю, что она окажется мудрее МакЛауда? А если нет?
Он сел на край кровати, потом прилег как был, не раздеваясь.
Так хочется спать!
Ночь была беспокойной. Кедвин не просто так сказала, что он плоховато выглядит. Может быть, удастся отдохнуть хотя бы сейчас, до обеда?
Он вздохнул, закрыл глаза и почти сразу соскользнул в сладкую полудрему…
…Тишина исчезает, воздух наполняется чуть слышными звуками. Они становятся громче, превращаются в музыку, потом, в миг — в дикую какофонию голосов, звона стали, топота копыт… От этих звуков воздух становится гуще, давит на грудь, дышать все труднее. И вот уже это не воздух, а холодная рыхлая могильная земля, она всюду, и уже нет сил вздохнуть…
…Он рывком сел, всхлипывая и судорожно глотая воздух. Бесконечно долго ждал, пока утихнет дрожь и стук крови в висках.
Неужели снова? Но почему сейчас?..
Он встал, подошел к туалетному столику, нашарил в ящике пачку сигарет и зажигалку. Открыл окно, сел на подоконник и закурил. Думать ни о чем не хотелось, а хотелось чего-нибудь покрепче этих чертовых сигарет. Был, конечно, вариант — во время намечающейся вечеринки напиться до бесчувствия, благо опасности здесь ждать неоткуда.
Знать бы еще, что это поможет.
*
Кедвин стояла у окна, глядя в дождливый сумрак. В памяти у нее эхом отдавались слова недавно услышанной песни.
Конечно, это просто песня, известно, в каком году и кем написанная. Но то, что Митос выбрал именно сейчас именно эту песню…
Время играет странные шутки с памятью, думала Кедвин. Ее собственное прошлое, ее молодость, была теперь очень далеко, и все меньше оставалось Бессмертных, которые помнили то же время или были тогда с ней знакомы. Они уходили один за другим. Грэйсон, Дарий, Ребекка… Калас, черт бы побрал этого негодяя!
Иногда она думала об этом, представляя, как проходят годы, потом века, память подергивается туманной дымкой, но подтвердить, что это именно память, а не фантазии уставшего от бесконечной смены лет рассудка, уже некому.
В такие минуты ей становилось страшно.
Сейчас она ощутила легкий озноб при мысли о Митосе — о космическом одиночестве, в котором должна пребывать столь древняя душа. Возможно, эта душа уже неспособна выражать свои чувства так, как это принято среди обычных людей. Само по себе это соображение ничего не меняло и ничего не доказывало. Жалость и сочувствие в таких делах неуместны.
В сущности, подобные мысли посещали Кедвин не впервые, но враг не переставал быть врагом только потому, что казался одиноким и несчастным.
Почему она все время думает о Митосе как о противнике?
Даже тогда, после тренировки в зале, пусть на одно мгновение, но она вообразила его действительно проигравшим. Наверно, всему виной ощущавшаяся в нем странная смесь могущества и беззащитности, наивности и совершенного, абсолютно циничного знания. Это было завораживающе привлекательно!
И возбуждающе.
Кедвин была уверена, что Митос пытается внушить ей какую-то мысль. Пытается что-то сказать и, наверно, боится, что она не поймет или не услышит. Но зачем все эти тайны, почему нельзя просто сказать, что именно так его беспокоит? Ведь дело наверняка не в том, что он не находит слов, чтобы объясниться в любви. Экая невидаль! Но тогда что?
*
Колокольчик зазвонил, созывая гостей обедать.