Такая долгая жизнь

Было непередаваемо больно смотреть в мертвое лицо Клима. Оно стало неузнаваемым. Нет, смерть не коснулась его своей мертвенной бледностью, холодом. Напротив, оно как бы оттаяло: каждый мускул расслабился, исчезла угловатость, черты лица смягчились — на нем лежала тень вечного покоя.

И вот настала минута прощания. Михаил наклонился, чтобы поцеловать покойного в лоб, и почему-то зажмурился. А когда поднял голову, то увидел небо, которое уже никогда-никогда больше не увидит Клим. И облака на нем. Черные, с краю подсвеченные заходящим солнцем, они медленно двигались, как погребальный кортеж.

Во Владикавказ приехали на другой день к вечеру. Поселили их в «Гранд-отеле», на центральной улице. Комната большая, светлая. Две кровати, стол, шкаф, четыре стула. Столовая внизу. Ни готовить, ни убирать не надо. Но это как раз Ксеню и не устраивало. Убирали в комнате кое-как. На столе пыль — хоть пальцем пиши, из углов тоже не выметено. Неловко было говорить об этом уборщице, пожилой женщине. Ксеня потихоньку завела тряпки, купила веник на базаре и только с нетерпением ждала, когда уборщица, которая приходила обычно утром, уйдет. Тогда она сама принималась за уборку. После этого ни по углам, ни под кроватью нельзя было найти соринки.

Недели через три столовские щи и котлеты всем надоели, Вовка совсем перестал есть. Приходилось втайне от Михаила водить его в кафе и покупать там пирожные. Особенно он любил заварные. Когда Михаил узнал об этом, то даже накричал на Ксеню:

— Ты сделаешь из него неженку. Это будет не мужчина, а… а черт знает что!

— Выражайся, выражайся. — Ксеня заплакала. — Завез меня сюда… Ни печки, ни примуса… Разве может ребенок есть такую пищу, которую готовят в вашей окружкомовской столовой? От нее только боли в желудке.

— Цольт! Это который с рогами? — спросил вдруг Вовка и рассмешил родителей, сразу примирив их.

— Прости, Ксеня… Пища действительно не того… Можно было бы купить примус, но где его поставишь — ведь общей кухни нет, а в номере никто не разрешит. Да и керосином дышать — мало радости. Наверное, съедем мы из этого отеля. Я подыщу квартиру, и — съедем.

Но квартиру оказалось найти непросто: местные жители квартирантов, да еще с ребенком, пускали неохотно. Пришлось жить пока в «Гранд-отеле».

Убрав комнату, Ксеня обычно брала Вовку, и они шли в Трек — так назывался парк у Терека. Было еще там небольшое озеро с белыми лебедями. Но больше всего Вовка любил ходить на центральный перекресток, где возвышалась стеклянная будка с постовым милиционером, регулировавшим движение.

Движение во Владикавказе было не ахти какое. Но и будку, и милиционера поставили, как в большом городе. Для порядка… Пройдет экипаж на дутых шинах, пронесется пролетка, протащатся возы на базар — все это Вовку не очень интересовало. Но вот вдалеке слышится тарахтение мотора. Это идет рейсовый автобус.

— Едет! Едет! — кричал Вовка.

Иногда через перекресток бесшумно проскальзывал черный лимузин. У Вовки этот лимузин вызывал неуемный восторг.

— Мак! Мак! — подражая автомобильному гудку, кричал он. Он готов был часами стоять у перекрестка, чтобы только разочек увидеть лимузин.

Вечерами в номере, который занимали Путивцевы, нередко собирались новые товарищи: Михаил Щаренский — начальник ГПУ Владикавказа, Сергей Тарасов — второй секретарь окружкома комсомола и Соня Апфельбаум — преподавательница рабфака.

В разговорах засиживались далеко за полночь. Сергей Тарасов, высокий блондин с крупными, но удивительно красивыми руками — особенно красивы были у него пальцы, длинные и очень пластичные, — нередко поджигал собравшихся своими парадоксальными высказываниями. Он окончил Казанский университет и к тому же имел незаурядную память. Тарасову ничего не стоило отбиться от своих оппонентов, приводя различные выдержки и цитаты из книг. Оппонентами его, как правило, выступали оба Михаила.

Соня Апфельбаум была кем-то вроде третейского судьи. И Щаренский и Тарасов были не женаты, и, по наблюдениям Ксении, Соня нравилась им обоим.

В то время среди студенческой молодежи шли споры о так называемой теории «стакана воды». Радикально настроенные молодые люди, подводя «марксистскую» базу под эту теорию, доказывали, что революция навсегда отменила и заклеймила предрассудки и условности «буржуазной» любви и брака. Теперь, когда люди стали свободны, они должны быть свободными и в проявлении своих интимных чувств. Если юноша и девушка понравились друг другу, то сходиться они должны так же просто и естественно, как выпить стакан воды…

Тарасов был за эту теорию, Щаренский — против. Путивцев поддерживал Щаренского. Но все поведение Тарасова, его отношение к Соне говорило о том, что он только на словах сторонник этой теории. Ему просто нравилось поддразнивать Щаренского, который загорался как порох.

Соня, втайне понимая, что словесная дуэль между Сергеем Тарасовым и Михаилом Щаренским ведется из-за нее, чаще была на стороне Сергея, поддерживая его милой улыбкой и взглядом черных, по-восточному продолговатых глаз.

По природе своей она была кокетлива, но старалась держаться подчеркнуто скромно, часто опускала глаза, а потом вдруг глянет — многозначительно, исподлобья.

И на Михаила Путивцева она так поглядывала.

— Строит из себя скромницу. Видали мы таких скромниц! — недовольно как-то сказала Ксения Михаилу, когда они остались вдвоем.

— Ты что, ревнуешь? — Михаил улыбнулся.

Его улыбка всегда нравилась Ксене. Но на этот раз она даже рассердила ее:

— Чего это ради?.. Просто хитрая она. Я не вмешивалась сегодня в ваш разговор, а хотелось сказать ей: не хитри, милочка! За твоими словами: «Мимолетная страсть может быть чище неискренних супружеских поцелуев» — скрывается просто блуд. Отец мой такие вещи всегда называл своими именами.

— Ты слишком строга к ней, Ксеня. Соня тонкий, оригинально мыслящий человек, на рабфаке с нею очень считаются. Она много читает…

— Ты это на что намекаешь? — уже со слезами в голосе спросила Ксеня. — Да если бы я не вышла за тебя замуж, я бы, может быть, была уже знаменитой киноактрисой…

— Разве замужество тебе помешало? Ты сама говорила, что отец запретил тебе идти в кино.

— Мало ли что я говорила, — чувствуя свою неправоту, сказала Ксеня.

…Еще девочкой Ксеня мечтала стать киноактрисой. Однажды в Таганрог приехала съемочная группа из Ленинграда. Им понадобилось снимать службу в церкви. А Ксеня в этот день как раз пела на клиросе. Чем-то она глянулась режиссеру. Когда она вышла из церкви, тот подошел к ней и заявил:

— Вот такой типаж мне как раз нужен!

Какой типаж? Она ничего не поняла. Но режиссер и не пытался ей что-то объяснить.

— Коля! — крикнул он. — Бери цветы. Вот этой девушке ты их преподнесешь… Здесь проход… Ты останавливаешься, говоришь ей, словом, по роли… Она оборачивается, и ты преподносишь ей цветы… А вы, девушка, будете стоять вот здесь, вот так… — Режиссер бесцеремонно взял Ксеню за руку, подвел к тополю у дороги, спросил запоздало: — Вы не возражаете? Это всего минута, а вас увидит весь мир…

Ксеня не возражала. Она была донельзя удивлена. Все было как во сне. Волшебный мир кино, который, казалось, существовал где-то так несказанно далеко, вдруг оказался рядом, и она сможет увидеть себя на экране… Ее увидят все…

Съемки заняли совсем не минуточку. Маленькую сценку они снимали раз десять. Режиссер был недоволен, кричал на Колю, а заодно и на Ксеню. А от его крика она робела. Но оказалось, что именно это и нужно было. Наконец, вытирая потный лоб платком, режиссер сказал устало:

— Все! Шабаш!..

Режиссер подошел к ней, внимательно всматриваясь в ее лицо, будто увидел впервые. Взгляд был какой-то острый, пронзительный. Под ним стало как-то неуютно.

— У вас фотогеничное лицо… и чувствуются природные способности. Как вас зовут? Ксеня? Красивое имя… Если вы надумаете работать в кино, приезжайте в Ленинград… По этому адресу вы сможете меня найти. — Режиссер вытащил из карманчика жилетки визитную карточку и сунул в руку ошеломленной Ксене.