Страница 164 из 176
Страшную картину представлял собой металлургический завод — нагромождение исковерканного железа, битого кирпича, стекла, стали. Если бы не трубы, которые, как и прежде, тянулись в небо, то весь завод можно было бы принять за свалку, в которой даже трудно разобраться.
Главная контора стояла без крыши, с прокопченными стенами, с темными глазницами окон. В пустом корпусе трубосварочного цеха осенний ветер шевелил ржавые железные листы. Они издавали какой-то жалобный, стонущий звук.
Полностью вышел из строя мартеновский цех № 1. В смежный с ним цех, листопрокатный, пройти невозможно: все переходы завалены рухнувшими перекрытиями.
От нового мартеновского цеха № 2 осталась только груда искореженного металла.
Не меньше были разрушены и другие таганрогские заводы.
И все-таки жизнь в городе постепенно налаживалась. Уже через несколько дней после освобождения во многих домах вспыхнули электрические лампочки. Заработал телефон. Пошел первый поезд в Ростов…
На восстановление заводов в городе вышли все: и млад и стар. Ксеня договорилась с Нюрой, что та будет присматривать за детьми до вечера. Не могла она оставаться дома, когда все работали! Уставала теперь вдвойне, до смерти.
На работу вышли и Лариса и Демид Заозерный. Был он мастером на все руки: и с молотком и с рубанком. Ловко делал кирпичную кладку. Лариса и Ксеня были его помощниками — кирпич подносили.
— Вы, бабоньки-то, не дюже перегружайтесь… Внутренности надорвете, а внутренности вам еще сгодятся… Война вон какая идет… После войны деток много будет нужно… — говорил он им.
Что-то произошло с Демидом. Стал не таким угрюмым, как прежде: Ксеня хорошо помнила его по встрече в Солодовке.
Не утерпела, как-то сказала:
— А вы, Демид Силыч, изменились, будто моложе стали, добрее.
— Это верно, дочка, душой моложе стал.
— Не пойму только, чего вы так стараетесь! — все же поддела его Ксеня. — Не свое ведь… Государственное…
— А вот и ошибаешься, дочка. Мое это!.. Мо-е-о! — с протяжней произнес он. — Вы ж, коммунисты, говорите, что все это наше!.. А значит, и мое…
С Ларисой у Ксени установились вдруг хорошие, даже доверительные отношения. Горе ли сблизило? Смерть Михаила?.. Общая доля вдовья, женская? Чего делить им уже теперь? Нечего… Про Ананьина Лариса никогда не вспоминала. Будто и не было его вовсе. Как ни уставали женщины, как ни тяжел был труд, а Лариса успевала и губы подкрасить, и прическу сделать.
— А для кого это ты стараешься?
— А для кого-нибудь, — озорно отвечала Лариса. — Неужели же не найдется для меня какой-нибудь? — в том же тоне продолжала она.
— Ты однажды взяла себе какого-нибудь, — сказала Ксеня.
— Верно, — посерьезнела Заозерная. — Ты-то должна быть на меня не в обиде, тебе ведь Михаил достался… Ты в счастье жила. За год такой жизни я бы все отдала. Вот поэтому теперь хочу не синицу в руке, а журавля в небе…
— Где же ты найдешь, журавля-то?
— Есть один на примете…
— Кто же это, если не секрет?
— Хоменко Кузьма.
— Хоменко? — удивилась Ксеня. — Он тебе что, предложение делал?..
— Предложение пока не делал. А более стоящего мужика я не знаю, не вижу поблизости.
— Но он ведь на фронте…
— Война не век будет длиться…
— А ты его что, хорошо знаешь? — спросила Ксеня.
— А как же!.. Сколько лет в библиотеке проработала, а он ведь был секретарем парткома. И сейчас, когда он приезжал, видела его. Адрес взяла, буду писать… Никуда от меня не денется, — самоуверенно заявила Лариса. — Я его давно присмотрела… Не будь войны, развелась бы с Ананьиным…
— И себя бы Кузьме предложила, — не сдержалась Ксеня.
— А что, и предложила бы! Почему мужики нас выбирать должны, а не мы их?.. Дуры мы — бабы. А я дурой быть больше не хочу…
Первыми на заводе восстановили мартеновские печи в цехе № 1. Главная трудность была здесь в том, что в цехе не сохранилось ни одной завалочной машины. Получить их было неоткуда. Инженеры и старые опытные рабочие взялись за это нелегкое дело. Когда изготовили первую завалочную машину, парторг сказал на митинге: «Терпение советских людей и труд горы перетрут…»
На очереди был пуск бандажного цеха. Его давно бы пустили, да не было паровой машины, которую взорвали гитлеровцы перед отступлением.
Без чертежей, по исковерканным взрывом «образцам» рабочие отливали необходимые детали. Собрали машину, и она заработала…
Второй мартеновский цех пришлось не восстанавливать, а строить заново. Сначала расчистили площадку. Потом стали возводить корпус. Люди работали не по часам, не по гудку.
К этому времени стало поступать кое-какое оборудование для трубопрокатного цеха, в свое время вывезенное в тыл.
Но не хватало бронзовых подшипников, вкладышей. А бронзу, подшипники ничем не заменишь. Узнав, в чем трудности, Максим Путивцев и его товарищи, которые прятали вместе с ним от фашистов подшипники и бронзовые детали, вооружились лопатами и ломиками, отыскали потайные места и достали необходимые для пильгерстанов и других машин детали.
Все видели, что Максим работает из последних сил.
Парторг цеха предложил ему отдохнуть денька два. Максим сказал ему:
— А ты знаешь, сколько мэне деньков жить осталось?..
— Лечиться тебе надо, Максим…
— До войны не выличився, а в войну и подавно… Не тремай мэне, парторг. Дай мэне последнюю працу свою зробыть…
Когда был готов первый стан, Максиму Путивцеву доверили пустить его.
Не узнали старые рабочие своего товарища. На площадке пильгерстана Максим выглядел почти здоровым. Худ, конечно, очень, и щеки болезненно-розовые. Так кто сейчас не худой? У всех щеки розовые от красного, раскаленного металла, от огня.
Когда стан заработал и послышались ровные, монотонные удары в цехе, когда, как живая, зазмеилась огненно-красная труба по желобу, Максиму вспомнились слова: «Настанет час, ты снова загудишь, ты снова оживешь в людском потоке. Ведь ты не умер, ты всего лишь спишь… Душа твоя хранится на востоке…»
В октябре Максиму стало совсем плохо.
Кашель разрывал легкие по ночам. Не помогали больше лекарства. Температура держалась постоянно. Часто навещала Максима Ксеня. Отрывала от себя, но никогда с пустыми руками не приходила.
Анастасия Сидоровна съездила в Солодовку, привезла оттуда пару курочек — дядька Демка дал. Хотелось матери подкрепить немного сына, но Максим почти не ел.
Временами ему становилось лучше, и в материнском сердце снова теплилась надежда. Часами не отходила она от постели больного.
Любила она Мишу да Алешку, а Максиму всегда ласки меньше доставалось. И сама не знала, почему так получалось: то ли нелюдимый характер Максима был тому причиной, то ли нелюбовь к Фекле и на сына тенью пала? Теперь она как бы за прошлое сторицей хотела воздать ему.
Секретарь парткома завода привез из Ростова знаменитого врача-туболога. То, что говорили таганрогские врачи, повторил и он: надежды почти никакой.
С октября сорок первого года не слышал Максим заводского гудка. И вот ранним апрельским утром над рабочими поселками, над заводской бухтой, над всем побережьем Азовского залива поплыл басовитый голос Металлургии…
При звуке гудка Максим открыл глаза, встретился взглядом с матерью.
— Видчините, мам, викошко…
— Та холодно ж там, сынок…
— Видчините.
Анастасия Сидоровна открыла окно. Звук гудка ворвался вместе с холодным воздухом в комнату. Когда гудок умолк, со стороны новотрубного цеха в раскрытое окно донесся шум пильгерстанов, нагревательных печей, электромоторов.
— Як помру, мам, музыки не трэба… Нехай викно будэ видкрито, шоб я и тоды чув, шо щас чую…
Через два дня Максим умер. На похороны брата прилетел Пантелей Путивцев. Увидел мертвого и поразился: до чего похож на отца в гробу… Отцу ведь тоже было тогда примерно столько же лет.
В последний путь провожал Максима чуть ли не весь завод. Когда загудел прощальный гудок, не выдержал и Пантелей: заплакал… Заголосила, забилась в руках Пантелея мать: