Такая долгая жизнь

— Руссише швайне! Шайзе!..[49]

И казалось Володе, будто весь немецкий язык состоял только из этих слов: «Лёс! Шнелль! Ауфштейн! Руссише швайне! Шайзе!..»

Миновали Перемышль. В каком-то городе в Польше давали горячую пищу — баланду из картофельных очисток и «каву» (кофе). Ничего общего с кофе, конечно, эта коричневая бурда не имела. Из чего она приготовлялась, никто даже догадаться не мог. О «каве» можно было сказать только, что она мутно-коричневая и горьковатая. Один, черненький такой, как оказалось, учитель из Киева (там подсадили большую группу), вылил эту «каву» к чертовой матери прямо на рельсы. Это, конечно, было неосмотрительно. Даже как бы демонстративно. Тут же подбежал раздатчик — местный, не то поляк, не то украинец. Он кричал на каком-то тарабарском языке и — черпаком по голове учителя. Ничего «лучшего» под рукой у раздатчика не оказалось. Резиновую дубинку, видно, ему еще не выдали.

Все, что происходило с ними в дороге, было похоже на сон с тяжелыми видениями. И во сне Володя видел то, что наяву. Сон и явь перемешались.

Где-то на исходе второй недели эшелон их подошел к предместьям большого города.

Огромные рекламные щиты, свастики на флагах, портреты Гитлера. Кто-то громко сказал: «Берлин». И зашелестело по вагону: «Берлин!», «Берлин!»

Берлин был по-казарменному чистым и опрятным. Железная дорога (штадтбан) проходила через город, шла на уровне второго или даже третьего этажа. Сверху хорошо все видно. Светило яркое солнце, и все было залито светом, но и солнце не давало городу многоцветья: дома в основном были серыми, закопченными, люди одеты добротно, но однообразно — нет ярких платьев, нет ярких расцветок — все темное, серое.

Попадались на пути каналы. Вода в них тоже какая-то тусклая, совсем не похожая на ту, которую Володя привык видеть в Азовском море — ярко-бутылочного цвета. Через каналы — мосты с чугунными перилами, украшенными вязью. Все пахло чужбиной.

В Берлине их эшелон не остановился. Пройдя через город, повернул на север.

Природа здесь была красивой: ярко-зеленые леса, живописные полянки, на которых алело множество маков, небо в светло-синих нежных тонах. Но красота эта была тоже чужой, она не радовала ни глаз, ни сердце.

Уже почти в сумерках их эшелон достиг какой-то станции и остановился. С полчаса стояли не двигаясь. Дверей не открывали. Володя лежал у окна и все видел, что делалось снаружи, на перроне.

Солдаты прохаживались, разминали ноги, громко разговаривали, смеялись, радовались, что на родине и скоро попадут домой.

Володя прочитал надпись над вокзалом: «Росток», и она его поразила. Почти Ростов!.. Всего одна буква… Он уже где-то слышал это название. И тут он вспомнил: от дяди Пантелея… Дядя Пантелей приезжал сюда в командировку и рассказывал потом… Так вот куда его забросило, так вот куда он попал!..

Подъехал грузовик, набитый людьми в полицейской форме. Большинство было пожилых, но попадались и молодые.

Заскрипели несмазанные двери, и раздались знакомые, ненавистные слова:

— Русс! Лёс! Шнелль!

У вахманов на привязях, на кожаных ремешках, огромные откормленные овчарки. Их презрительно-равнодушный взгляд скользил по людям с чужим запахом. Но стоило только услышать команду хозяина, как темно-серая шерсть на спине собак вставала дыбом. Оскалялась звериная пасть, мутной кровью наливались глаза, и спусти овчарку хозяин в этот миг на человека — разорвет.

Новое словечко долетело до Вовкиных ушей: «Фир!» (Четыре, по четыре! Стадо! Свиньи!)

Не все еще понимают это слово, толкутся, сбиваются в кучу, шарахаются от резиновых дубинок, которые заплясали в воздухе и, конечно, по головам, и плечам, и по чем попадя. И откуда взялись эти резиновые дубинки, только что в руках у вахманов ничего не было? А хитрость оказалась простой: дубинка пряталась в рукаве. Как-то там она хитро, по-немецки, прицеплялась. Не таскать же ее в руке все время. Дубинка гибкая, не мешает. А когда надо, выскальзывает из рукава, как змея.

Колонна выстроена. Наведен «порядок». Еще одно слово добавилось к лексикону угнанных — «орднунг», немецкий порядок.

Русские не представляли той жизни, которая их ждала. Знали, что им будет плохо, но как? Будут плохо кормить. Это понятно. Заставлять много, непосильно работать. Тоже ясно. Будут издеваться… Но как издеваться? Вот тут воображения и не хватало…

Неподалеку от вокзала начались развалины. Чем дальше углублялись они в старый город, тем развалин становилось больше. Теперь уже целые кварталы лежали в руинах. Едкий, тошнотворный запах держался здесь. Володя еще никогда в жизни не видел таких развалин: железные развалины завода он видел и на всю жизнь их запомнил, а сплошные развалины жилых домов — нет. И этот запах… Что это за запах?

— Это трупы! Так пахнут трупы! — шепнул ему сосед по ряду в колонне.

Они шли и шли, а развалины не кончались — сплошные горы битого кирпича, кое-где обгоревшие остовы зданий, закопченные стены с пустыми глазницами окон, в которые были вставлены куски серого неба. Это было так непохоже на все, что до сих пор Володя видел в Германии. Вся Германия лежала целенькой, была свежевымытой, нетронутой. А этот город был в развалинах. Позже Володя узнал, что Росток одним из первых немецких городов подвергся уничтожающему налету английской королевской авиации. Росток и Кельн.

Володя шел в четверке, вторым с краю от обочины. Под ногами у него хрустели мелкие битые стекла.

Вдруг по рядам прошло какое-то движение. От первых рядов оно покатилось к задним. Навстречу им по улице двигалась колонна, тоже под охраной вахманов с собаками… Свои? Русские?

Когда колонны сравнялись, послышались возгласы:

— Откуда? Русские?..

— С Донбасса…

— Из Таганрога…

— С Киева…

— А вы откуда?

— С Харькова… Есть из Курска…

— Ну как тут?

— А вот поживете, узнаете…

Люди в колонне, которая им попалась навстречу, были обряжены в какую-то тусклую темно-синюю дерюгу, на ногах у них были деревянные колодки, которые звонко, назойливо клацали о брусчатку мостовой.

Колонны проходили совсем близко друг от друга — улица была довольно узкой, и вновь прибывшие могли хорошо разглядеть тех, других, которые уже жили в этом городе. Лица их были серыми, изможденными, и во всем их облике сквозила тоска, понурость, безысходность.

— Давно вы здесь? — выкрикнул кто-то из вновь прибывших.

— Уж два месяца… — И это было сказано так, как будто — «два года».

Колонны разошлись, и клацанье за спиной постепенно затихло.

У «стариков» был уже свой лагерь, а для вновь прибывших лагеря еще не успели сделать — слишком много стало прибывать рабов из разных стран.

На окраине города, неподалеку от леса, уже три года пустовало здание, нечто вроде захудалого клуба, с большим залом. На втором этаже тоже было довольно большое помещение для игр. Называлось оно «Спорт-Паласт», потому что находилось неподалеку от стадиона, мимо которого потом каждый день гоняли заключенных на работу, а на стадионе занимались воспитанники «гитлерюгенд».

Глава фирмы Эрнст Хейнкель, который приобрел русских рабов, распорядился снять это помещение в аренду и временно, пока не построят новый лагерь, разместить партию пригнанных из России. В зале, внизу, поставили впритык семьсот двухэтажных деревянных нар. На верхнем этаже разместили еще триста. Таким образом здесь сумели вместить около двух тысяч человек.

За несколько минут до подъема в помещение бесшумно входили вахманы с собаками. Собаки тоже как бы вступали в эту игру: вели себя смирно, не лаяли, не визжали. Все как бы занимали места в засаде перед охотой.

Ровно в четыре раздавалась команда дежурного коменданта, и тут начиналось…

Если дежурил Глист, то команда звучала по-немецки: «Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..»; если Во́йна, команды следовали по-польски: «Вшистски вставать, не то бендже во́йна! Холера…»; Курт — прибалтийский немец — любил матерные выражения. Он был виртуозом по этой части.

49

Русские свиньи! Дерьмо! (нем.)