Такая долгая жизнь

Володя принес только ведро квашеной капусты со склада из-под завода. Да и то она его не пускала:

— Не ходи, там стреляют…

— Никто там, мама, не стреляет. Мы с Ванькой Смирным, он уже принес оттуда и огурцов и капусты. Склад там открыли и всем даром раздают.

Были, слава богу, какие-то запасы дома: немножко муки, бочка соленых арбузов, мешок картошки, сушка садовая… Да на сколько этого хватит? К концу все подходит. Если бы не сходили они с Володей в Приморку да не принесли оттуда рыбы, то голодали бы. Ксеня уже голодала… Кусок в горло ей не лез, когда она видела Володю голодным. А он молодой, четырнадцать лет исполнилось, растет… Ему много надо… «Ах, господи… Где же взять чего? Работать пойти, но куда? Не к немцам же в услужение, как некоторые. Враги они… А если Володю не сберегу?..» О себе, о своей смерти она как-то не думала.

Все ее мысли были — уберечь Володю. Дождаться своих, а там уже что бог пошлет…

Город жил трудно, тяжело, непонятно… Ленинская улица была переименована в Петровскую, III Интернационала — в Греческую. На Греческой улице открыли публичный дом.

Появился черный рынок. На рынке можно было достать все. За золото, серебро, в обмен на дорогие вещи. А где у Ксени золото? Вещи, которые были, и те большую часть продала, когда Михаила арестовали.

Как-то Володя принес отрез хорошего сукна.

— Ты где это взял? Опять с Ванькой Смиренко?.. Украли? Он тебя до тюрьмы доведет!..

— Да не беспокойся, мама… Что я, вор, что ли?.. Это мне тетя Лариса Ананьина дала…

— Кто? Зачем ты взял? Зачем? — крикнула Ксеня на сына.

…Не раз Лариса встречала Вовку на Касперовке, куда перебралась по совету мужа. Вырос он. Становился похожим на Михаила в молодости — такие же глаза, и лоб, и губы… Прослышала она, что Ксеня с Вовкой бедствуют. Подстерегла Володю и дала ему отрез сукна.

— Скажи матери: наши придут — тогда посчитаемся… — Знала, что Ксеня так просто не возьмет.

— Ну что вы, тетя Лара? Как я возьму? Да меня мамка из дому выгонит…

— Не выгонит, если она не последняя дура. Я ведь взаймы даю, понял?..

— Как она сказала? — переспросила Ксеня. — «Не выгонит, если не последняя дура»?

Действительно, дура!.. Всю жизнь гордыня ее донимала. И теперь поступиться не хочет даже малым. А ведь речь, может, идет о жизни сына… «Наши придут — отдам я ей такой же отрез, заработаю и отдам», — решила она наконец.

Зима сорок первого года была невероятно холодной, морозной. К Новому году снега выпало по колено. Нередко с залива налетал ветер, быстро зализывал протоптанные дорожки, срывал с сугробов свежий снежный покров, кружил белым в воздухе.

У многих кончалось топливо. Люди ходили к металлургическому заводу. На месте нефтеслива после пожара образовалась как бы спекшаяся смола. Ходили туда и Ксеня с Володей.

Володе запомнился завод, когда он был здесь с отцом. Теперь завода не узнать: всюду безлюдье, запустение, металлический хлам. Железные пролеты цехов рухнули, ветер гремел ржавыми, рваными листами.

Дни тянулись долго, были нудными, однообразными. Во второй школе, которую в городе называли Чеховской, немцы разместили полевое гестапо. Теперь жители города со страхом обходили это здание. Во Дворце пионеров тоже разместилась какая-то полицейская служба.

Школы не работали. Дети на улицах больше не играли в войну. Ни в какие детские игры они не играли. Детство оборвалось. По Ленинской расхаживали, звеня коваными сапогами с короткими голенищами, рослые, розовощекие эсэсовцы. На рукавах у них была черная лента, золотом по ней было выведено: «Adolf Hitler».

Все афишные тумбы в городе были заклеены объявлениями, которые заканчивались одним словом: расстрел!

В городском парке, которым таганрожцы так гордились, немцы устроили кладбище. Сюда с Миус-фронта они привозили убитых и хоронили. Деревья в парке стали безжалостно вырубать, а вместо них на могилах росли большие деревянные кресты.

На щите возле городского театра немцы вывешивали газеты и фотографии, прославляющие немецкую армию. Висела там и русская газетенка, издаваемая предателями. Жители читали эти газеты «между строк».

Володя Путивцев и Ванька Смиренко тоже бегали на Ленинскую. Однажды на щите они нашли листок, приклеенный рядом с газетами. На нем был текст, отпечатанный на машинке: «Вести с любимой Родины».

Это была сводка Совинформбюро.

Немцы не понимали, что там было написано, а русские полицаи прошляпили. Так и провисел этот листок до вечера.

— Мама! Мама! — влетел Вовка в дом на Амвросиевской. — Я только что читал «Вести с любимой Родины»…

— Откуда-откуда?.. — Ксеня не поняла.

— «Вести с любимой Родины». Это сводка Совинформбюро… Это наши подпольщики вывесили у городского театра.

И Володя рассказал все, что он прочитал и запомнил. Этой вестью ему хотелось поделиться со своими товарищами на Касперовке, со всеми родственниками.

— Дуже гарнэ звестие, племянничек, — покашливая, сказал дядя Максим.

— Значит, кто-то есть! Да, дядя Максим? Есть… Как было при белых… Подполье? Да?..

— Мабуть, е, — со значением ответил Максим.

Володя и Ванька на другой день снова побежали на Ленинскую. Листовки там уже не было, а возле щита прохаживался полицейский с белой повязкой на рукаве.

Мысль о том, что в Таганроге есть подполье — иначе откуда было бы взяться этому листку? — не оставляла Володю. А что, если и себе?.. Что он мог сделать? Приемников ни у кого из знакомых и родных не было. Все приемники сдали на склад еще в начале войны. Как услышишь голос Москвы?.. А если писать стихи о Родине и вывешивать их на заборах, на домах?..

Володя еще в шестом классе писал стихи. Учительница по литературе хвалила его. Нравились его стихи и ребятам в школе.

Володя решил посоветоваться с Ванькой Смиренко.

— Что ты, Пушкин, что ли?

Обидно было Володе слышать такие слова.

— Не Пушкин, конечно, и не Лермонтов…

Ванька Смиренко был старше Володи на два года. В школе он уже не учился. Работал перед войной в сапожной мастерской. Володиных стихов в школьной стенгазете не видел.

Обиднее всего было то, что он отнесся к предложению Володи как к детской затее…

Что ж, Володя все равно будет писать стихи… Сам будет их расклеивать…

Дальше этих строк дело не шло. Да и эти строчки скоро Володе разонравились.

В тот вечер катались они с Ванькой на санках с горки на Степке. Стемнело уже. Близился комендантский час. Пора было расходиться по домам. Со Степка, с открытого места, хорошо была видна заводская труба. Так резко она выделялась на фоне морозного светло-синего неба. «Как страшно, наверное, сейчас на разрушенном заводе… Ни души… И труба мертвая… без голоса», — подумал Володя.

— Что ты шепчешь там? — спросил Ванька.

— Я?.. Да ничего… — «Скажешь тебе, а ты потом опять смеяться будешь… Пушкин, Лермонтов… Не скажу», — решил Володя. — Замерз я уже, пойдем домой, — предложил он Ваньке.

— Пошли…

Но Володя домой идти не собирался… Он хотел поскорее остаться один… Чтобы сочинять, чтоб никто не мешал…

Володя снял варежки и потер снегом щеки. Мороз к ночи усиливался.