Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 32 из 46



Нас ожидало еще небольшое приключение. Откуда-то сбоку, с вершины холма — наверное, это был его сторожевой пост — примчался жеребец. Он несся к нам красивый, как на картине, — распустив по ветру хвост, трепещущей гривой. Однако, приблизившись, он сбавил ход и пошел тем характерным ходом, каким демонстрируют себя жеребцы перед боем: высоко поднимая юги, приподняв хвост и выгнув дугой шею. Обойдя нас вокруг, он как бы поставил точку первого акта представления: встал как вкопанный, все в той же напряженной позе, потом несколько секунд рыл землю копытом и устремился в атаку.

Подо мной был молодой жеребчик — собственность Марвахата. Хозяин пастбища, судя по оскаленным зубам и прижатым ушам, собрался его укусить: он был уже в нескольких метрах. Я приготовил плеть. И вдруг жеребец развернулся тылом и, высоко поддав вверх задом, лягнул нас. Одно из копыт попало мне по колену. Удар пришелся вскользь, и брюки смягчили удар, а все же колено сразу онемело. Марвахат тотчас повернул коня мне на помощь, я тоже закричал: то ли от неожиданности, то ли стараясь напугать атакующего.

Но он не оставлял нас в покое, снова и снова сближался и, развернувшись с ходу, бил ногами. Мне ничего не оставалось, как разворачивать своего жеребчика задом. Он тоже пробовал отлягиваться, конечно, безуспешно.

Очень медленно, то и дело совершая круги, мы продвигались к озерку, у которого табунщики, по мнению Марвахата, разбили свой табор. Вдруг у какой-то не видимой нами черты жеребец оставил нас в покое.

Мы заметили человека, лишь подъехав к самому лагерю. Он спал, завернувшись в овечью шубу. Видно, дежурил ночью и теперь отдыхал. Как обычно на пастушеских стоянках, вокруг в беспорядке валялись вещи. Привычка к простору сказывается и в этом. Над вырытой в земле ямой на нивесть откуда взявшейся в степи железяке стоял казан и два чайника. Рядом, сложенные горкой, лежали куски кизяка. Мы не стали будить табунщика. Подобрали валявшиеся среди вещей путы и, стреножив коней, пустили их пастись. Потом Марвахат развел под казаном костер из собранных табунщиком веток, положил в него несколько кусков кизяка. Потянуло дымком, и, может быть, поэтому табунщик проснулся. Это был Тулибек.

Токай с Жылкыбаем прискакали только к вечеру, пригнали трех кобыл. Токай был все такой же: радушный, неунывающий и насмешливый. Здороваясь, он не забыл пошутить:

— Тебя, наверное, жена не хочет любить, что ты все в степь бежишь. У нас в бригаде только такие люди. Я старый, у Жылкыбая только что сын родился, Тулибек пьет слишком много, а Шокор совсем не пьет, о жене не думает, только богу молится.

Мы снова окружили казан, выудили по куску конины. С трудом дождавшись, пока товарищи утолят первый голод, я принялся расспрашивать Токая: где был, что делал. Как всегда полушутя, он рассказывал:

— Ходили с Жылкыбаем забирать наших кобыл. Второй раз убегают туда, где родились. Ночью лошадь стоит, спит, снится ей родина, просыпается и сразу туда идет, быстро-быстро идет, даже бегом где-то, ни разу не остановится травы ущипнуть. Потом мы за ней двадцать пять километров едем. Надо ее замуж отдать, тогда не убежит.

— Ну и что же, сейчас самое время. Разве в табуне мало жеребцов?

— А! — горестно махнул Токай. — Мы им самого красивого нашли. Цвет, не знаю как по-русски назвать, ноги длинные, грудь глубокая, голова красивая, вырос в конюшне, ел — чего только хотел. Не нравится кобылам, не любят его. — Токай засмеялся и пояснил: — Ругаться не умеет. Какой жеребец, если не сердитый, не укусит, не ударит?! Никакой кобыле такой не нравится. Опять убегут.

Передохнув, Токай с Жылкыбаем стали собираться на дежурство. Весной табунщикам не до сна. Табун уже разбился на косяки, которые ревнивые косячные жеребцы широко развели по степи. Между тем уже появились первые жеребята. Табунщикам приходилось быть начеку: здоров ли малыш, есть ли молоко у матери, заботится ли она о новорожденном?

Я отправился вместе с табунщиками. Токай помог мне заседлать одну из кобылиц-беглянок. Он сказал, что она уже ходила в былые времена под седлом. Помогая, он, хитровато щурясь, объяснял мне:

— По нашему обычаю молодому парню дают жеребца, мужчине — коня, женщине — кобылу, потому что кобыла мягко ходит, не беспокоит. Тебе даем кобылу.

Я посмеялся вместе с ним, однако садился в седло с опаской, и не зря. Отвыкшая от наездника лошадь тотчас сделала прыжок вперед, потом свечку, потянутая уздой вниз опустилась, и тут же Токай огрел ее плетью по заду, заставив прыгнуть вперед. Я тоже уже пришел в себя, хорошенько деранул каблуками сапог ее шелковистые бока. И кобылица, уже не взбрыкивая, мягким галопом понесла меня по степи. Через несколько минут я сбавил ход, сделал круг, дожидаясь, пока Токай и Жылкыбай, подгонявшие кобылиц-беглянок, поравняются со мной.



Объезжая табун вместе с Токаем, я старался узнать «в лицо» лошадей, за которыми наблюдал зимой, и с огорчением убеждался, что все позабыл. Помнил лишь самых приметных. Старый косячник с рваным шрамом на бедре сам вышел нам навстречу, видно, разведать, что за люди, что за лошади.

— Почему ему не отдашь этих кобыл? — спросил я у Токая.

— Не возьмет, не хочет, — сквозь зубы отвечал мне старый табунщик. Он уже «заправил» рот порцией наса. — У него свои лошади есть. Разве не знаешь, что лошади, как люди, вместе много лет живут, с другими не сходятся.

— Смотря какие люди, — пошутил я.

— Это верно, — откликнулся Токай. — И лошади разные есть.

До темноты мы объезжали табун, однако Токай не тревожил лошадей, оставил их пастись, где хотят. На одном из холмов Токай предложил мне отдохнуть.

— Лошадь пусти, — сказал он мне. — Утром другую поймаем.

Он угнал кобылу куда-то за увал, туда, где свистел Жылкыбай. Подстелив под себя потники, подложив под голову седло, укрывшись телогрейкой, я уснул. Так счастливо закончился мой первый весенний день в табуне.

Число жеребят в табуне быстро нарастало, а я все никак не мог подкараулить рождение малыша. Косяки держались поодаль друг от друга, и, объезжая их, я встречал лишь уже окрепших жеребят. Они развивались очень быстро. По словам табунщиков, через час уже умели сосать, следовать за матерью.

Впрочем, своих матерей они знали еще не очень хорошо. Случалось, шли за мной когда я, с опаской отогнав мать, подходил к жеребенку поближе. Прижав уши, то и дело наклоняя голову к земле, кобыла следила за мной, вдруг подбегала и, мгновенно развернувшись, норовила лягнуть.

Один жеребенок совсем растерялся, то делал шаг к матери, то ко мне, не зная, кого предпочесть. Но стоило матери тихо и нежно позвать: «М-м-м», — как малыш пошел за ней.

После трудной зимовки лошади сильно исхудали, часто жеребились неудачно, малыши рождались мертвыми или гибли, прожив всего несколько дней. Погибших жеребят табунщики почти всегда находили по глухому карканью воронов. Впрочем, матери их, как правило, это были молодые кобылицы, боялись остаться в одиночестве, теребились в гуще косяка. Старые кобылы уходили за два-три километра в сторону от табуна.

Забравшись на вершину холма, я отпускал коня пастись и подолгу осматривал степь в бинокль. Нет-нет да и замечал одиноко пасшуюся лошадь. В стороне обязательно находился косяк, а жеребец курсировал между кобылицей и остальными лошадьми. Косячники, как видно, охраняли свою подругу. По крайней мере они встречали меня с подозрением, кружили рядом, ржали, предупреждали то ли меня, то ли мать с новорожденным. Кобыла не подпускала косячного жеребца к малышу, сердилась, угрожала. Да и он вел себя неуверенно, забегал с подветренной стороны, видно, стараясь причуять жеребенка, познакомиться с ним.

В косяке племенного жеребца тоже появились первые жеребята. Но он плохо обращался с ними. Точнее, он старался, да не умел с ними обращаться. Видно, его очень беспокоило желание кобылы несколько дней жить отделыю от косяка. Он старался заставить ее ходить со всеми, подталкивая, кусал, бил. А жеребенка, еще созвем слабого, он пытался подтащить поближе к косяку, ухватив зубами за холку.