Страница 25 из 75
Кто-то хотел утешить его в его горестях. Раб же сказал ему:
— Человеческий век — сотня лет. И делятся они поровну на дни и ночи. Днем я раб — и тяжко мучаюсь. А ночью царь — и радость моя безмерна. Так на что же мне роптать?!
Инь же весь отдавался делам, унаследованным от предков, и заботам о доме, уставая душой и телом. И засыпая по ночам, изнуренный заботами, каждую ночь видел себя во сне рабом: его погоняли и загружали всевозможной работой, и не было такой ругани и побоев, каких бы он не снес. Во сне он бредил и стенал — лишь под утро обретая покой.
Удрученный этим, Инь решил посоветоваться с другом. Друг же сказал ему:
— Ты занимаешь положение, достаточное, чтобы прославиться; богатства у тебя в избытке — намного больше, чем у прочих. А ночью, во сне, видишь себя рабом. Чередование покоя и страданий — закон судьбы. Разве можно и во сне и наяву обладать чем желаешь?
Услыхав слова друга, Инь облегчил бремя своих рабов, а заодно уменьшил груз и собственных забот. И болезнь его пошла на убыль.
***
Некий чжэнец, собирая в лесу хворост, повстречал там вспугнутого оленя и, выскочив ему наперерез, ударил его и убил. Боясь, как бы оленя не обнаружил кто другой, он поспешил спрятать его в канаве и забросал валежником. А потом вдруг, на радостях, забыл — куда его упрятал. И решил, что все это ему приснилось.
По дороге домой стал рассказывать всем про свой сон. Услыхал его один прохожий, отправился в лес, отыскал там оленя и забрал себе. А придя домой, рассказал жене:
— Тут один дровосек убил во сне оленя — да забыл, куда спрятал. А я его отыскал. Сон дровосека оказался воистину вещим!
— Да это тебе, никак, самому приснилось, будто дровосек убил оленя,— сказала ему жена.— При чем тут дровосек? А ныне ты добыл оленя наяву — это твой сон был вещим!
— Раз уж я его добыл,— сказал муж,— так какая разница, кому приснилось — дровосеку или мне?
Дровосек же, вернувшись домой, все никак не мог смириться с тем, что потерял оленя. И в ту же ночь увидел в вещем сне то место, куда он его спрятал, и человека, который его нашел. На рассвете он разыскал человека, что приснился ему во сне, и оба отправились в суд — судиться из-за оленя. Направили их к судье, и судья сказал дровосеку:
— Сперва ты убил оленя наяву — но опрометчиво назвал это сном. Потом и впрямь увидел сон, будто нашел оленя — и опрометчиво называешь это явью. Прохожий наяву забрал твоего оленя и теперь судится с тобой из-за него. Жена же его утверждает, что он узнал про чужого оленя во сне — и тогда, выходит, никто из вас наяву его не добывал. Но раз уж олень перед вами — так разделите его между собой!
Чжэнский государь, прослышав о том, сказал:
— Уж не приснилось ли и судье, будто он делит чужого оленя?
И решил спросить совета у первого министра. Тот же сказал так:
— Сон то был или не сон — судить не берусь. Только Хуан-ди и Конфуций могли разобраться, где сон, а где явь. Но нету в живых ни того, ни другого — кто же теперь разберется? Так что, полагаю, судья рассудил правильно.
***
Сунский Хуа-цзы из Янли, уже достигнув зрелых лет, впал в беспамятство: утром возьмет — к вечеру забудет, вечером отдаст — к утру забудет; в пути забывал, что надо идти, дома забывал, что надо присесть; нынче не помнил, что было прежде, после не помнил, что было нынче. Весь дом был этим удручен. Пригласили гадальщика, устроил тот гадание — и ничего не распознал. Пригласили колдуна, произнес он заклинание — и не сумел прогнать болезнь. Пригласили лекаря, пробовал тот лечить его— и не сумел излечить.
А в Лу проживал конфуцианец, который сам вызвался исцелить больного. Жена и дети Хуа-цзы предложили ему полдома и половину имущества — лишь бы дал нужный рецепт.
— Эту болезнь,— сказал конфуцианец,— конечно же, не прогнать ворожбой, не усмирить заклинаниями, не излечить иглами и лекарствами. Попытаюсь изменить его душу, переменить его мысли — тогда он, надеюсь, поправится.
И вот попробовал раздеть больного — и тот попросил одежду. Оставил без пищи — и тот попросил есть. Поместил в темную комнату — и тот попросил света. И конфуцианец радостно объявил детям Хуа-цзы:
— Болезнь излечима! Однако умение мое тайно передается от поколения к поколению, и посторонних в него не посвящают. Попробуйте загородить нас справа и слева и дней на семь оставить с больным наедине.
Его послушались—и никто из родни так и не узнал, как он лечил больного. А застарелая болезнь бесследно прошла за одно утро.
Но Хуа-цзы, очнувшись, впал в ярость: выгнал вон жену, избил детей и, схватив копье, погнался за конфуцианцем.
Соседи сумели его удержать и спросили, в чем дело.
— Утратив память,— сказал Хуа-цзы, я был безгранично свободен: не знал даже — есть ли, нет ли небо и земля. Теперь же обрел ее снова — и вновь передо мной предстала вся тьма тревог, что пережил за несколько десятков лет: жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть... Боюсь, что и предстоящие жизнь и смерть, приобретения и утраты, печали и радости, любовь и ненависть будут так же тревожить сердце. Сумею ли еще, хоть на миг, обрести забвение?
Цзыгун, услыхав о том, был поражен и поведал обо всем Конфуцию. Тот же сказал ему:
— Тебе этого не понять.
И, обратясь к Янь Хуэю, велел ему все это записать.
***
У некоего Пана, что из царства Цинь, был сын. С детства рос смышленым, а возмужав — впал в помешательство: пение принимал за плач, белое — за черное, благоухание — за зловоние, сладкое — за горькое, кривду — за правду. О чем, бывало, ни помыслит — будь то небо или земля, четыре страны света, вода или огонь, холод или жар — все у него выходило наоборот.
Некий Ян сказал его отцу:
— Совершенные мужи из Лу многосведущи и многоискусны — быть может, они сумеют его исцелить? Отчего бы тебе не спросить у них совета?
И отец отправился в Лу. Проезжая через Чэнь, он повстречал там Лао Даня и поведал ему о приметах сыновней болезни. Тот же на это сказал так:
— С чего ты взял, что сын твой помешался? Все нынче в Поднебесной сомневаются, где правда, а где кривда, никто не знает толком, где польза, а где вред. Людей с такой болезнью — великое множество. Никто, конечно, этого не осознает. Ведь помешательства одного человека мало, чтоб сокрушить семью. Помешательства одной семьи мало, чтоб сокрушить общину. Помешательства одной общины мало, чтоб сокрушить царство, а помешательства одного царства мало, чтоб сокрушить Поднебесную. Да если бы даже помешались и все в Поднебесной — разве возможно ее сокрушить? А если бы все в Поднебесной рассуждали, как твой сын,— тогда, наоборот, ты бы считался помешанным. Печали и радости, звуки и цвета, вонь и аромат, правда и кривда — кто в состоянии определить их правильно? Ведь и мои слова вполне могут быть заблуждением — а что же тогда говорить о совершенных мужах из Лу! И как могут те, что заблуждаются еще больше, избавить других от заблуждений? Так что, уж чем тратить понапрасну провиант, возвращайся-ка поскорей восвояси!
***
Некий янец, родившись в Яньском царстве, вырос в Чу. И на старости лет решил вернуться в родное царство. Когда проезжал он через Цзинь, попутчик его задумал над ним подшутить. Указал на стену и сказал:
— Это стена Яньского царства.—
И янец побледнел от печали.
Указал на алтарь земли и сказал:
— Это алтарь твоего селения.—
И янец испустил глубокий вздох.
Указал на хижину и сказал:
— Это жилище твоих предков.—
И янец залился слезами.
Указал на могильные холмы и сказал:
— Это могилы твоих предков.—
И янец зарыдал неудержимо.
Попутчик же его расхохотался и сказал:
— Я тебя обманул — это царство Цзинь! —
И янец не знал, куда деваться от стыда.
Когда же приехал он в Янь и увидел там настоящие яньские стены и настоящий алтарь, настоящую хижину предков и подлинные их могилы — печаль его была уже не столь сильна.