Страница 1 из 75

Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая

"Коллектив авторов"

БИБЛИОТЕКА КИТАЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:

Г. С. ГОЦ Л. П. ДЕЛЮСИН Д. Ф. МАМЛЕЕВ Т П. РЕДЬКО Б. Л. РИФТИН Е. А. СЕРЕБРЯКОВ В. Ф. СОРОКИН М. Л. ТИТАРЕНКО Н. Т ФЕДОРЕНКО Л. Е. ЧЕРКАССКИЙ

Москва

«Художественная литература» 1987

из книг

МУДРЕЦОВ

Проза Древнего Китая

Перевод с китайского

Москва

«Художественная литература» 1987

Составление, вступительная статья, статьи об авторах и комментарии И. ЛИСЕВИЧА

Оформление художника Ю> КОПЫЛОВА

4703000000-273

И 203-87

028(01)-87

Дыханием далекого, незнакомого времени повеет на читателя со страниц этой книги, составленной из фрагментов семнадцати других книг — творений Учителей китайской древности. Творений того времени, которое мыслилось ими как поток неотвратимых перемен и постоянное возвращение на «круги своя», где, однако же, настоящее всегда уступало недостижимому идеалу «высокого» прошлого. Не металлом чаще всего звучал глагол тех времен, но камнем: на каменных стелах высекали творения Конфуция и Лао-цзы, на них же отмечали успехи ученых, продвинувшихся в науках, гудели каменные колокола и на подворьях «храмов литературы». Глубокий, ни с чем не сравнимый звук исторгает такой колокол, вытесанный в виде крыла летучей мыши, под ударами деревянного била. Так же непривычно звучит поначалу и древняя китайская словесность — порождение мира, словно повернутого к нам какой-то неведомой, но значительной своей стороной. Причудливая вязь иероглифов сохранила для нас его слово, на которое сами древние смотрели как на порождение сокровенных глубин мироздания, веря, что оно не только меняет к лучшему человека, но и приносит гармонию во Вселенную.

Собранные в нашем сборнике тексты старая традиция заносила либо в раздел канонов — тех нитей основы, что стягивали воедино всю ткань китайской культуры, либо в разряд творений историографов, равно наблюдавших мир людей и знаменья небес, либо в разряд писаний тех, кого, собственно, и называли Учителями, ибо они пытались указать человеку Путь Истины. Для нас же все это философская проза, впрочем близко соседствующая с поэзией, поскольку порой к ее ритмическому складу добавляется рифма.

Истоки своей философской мысли китайская традиция относила ко временам легендарным, когда письменный знак

и философская абстракция были порождены гением совершенно-мудрого государя древности Фу Си, современника строительства Великих египетских пирамид. Подъемля взор к небесам и любуясь узором созвездий, читая на земле строчки следов животных и птиц, мудрец создал восемь знаков -триграмм — комбинаций сплошных и прерывистых черт, воплотивших в себе основные образы мира, а в них — движение Пути Вселенной, неизреченного Великого Дао. Почти полторы тысячи лет спустя к будущему

основателю Чжоуской державы Вэнь-вану в подземной темнице, куда он был брошен тираном Чжоу Синем, «пришло озарение», и, записав все возможные сочетания триграмм, он создал шестьдесят четыре гексаграммы — основу будущей «Книги Перемен». По представлению китайцев, гексаграммы исчерпывали все возможные для человека и космоса ситуации, порождаемые различным соотношением Мужского и Женского начал в мире, его темных и светлых космических сил Инь и Ян,— так что «Книга Перемен» всегда могла сказать, что происходит с человеком в данный момент и что ждет его в следующий. Постепенно основной корпус книги обрастал комментариями, и, хотя гексаграммы по-прежнему служили предсказанию будущего, «Книга» все больше становилась произведением философского плана — предание утверждает, что «Десять крыльев», поддерживающих ее корпус, написаны уже Конфуцием (551—479 гг. до н. э.).

Китайская философская проза, собственно, и начинается со времени Конфуция и его современников. Это была поистине удивительная эпоха, когда, служившее достоянием лишь немногих избранных, потаенное знание внезапно выплеснулось наружу, рождая новые учения и религии, когда словно великое озарение коснулось лучших умов человечества, и, сделавшись Учителями, они повели за собой других. Пифагор в греческих полисах Италии, Будда и Махавира в Индии, Лао-цзы и Конфуций в Китае — все они провозгласили тогда учения, просуществовавшие тысячелетия и во многом определившие будущую историю человечества.

В Китае имена Конфуция и Лао-цзы открывают эпоху Классической древности, когда, подобно расцветавшим один за другим цветам, множились и соперничали между собой философские школы, а истерзанный междоусобными войнами Китай с надеждой внимал слову мудрости. Мыслившие себя дотоле единым и неразрывным целым с родичами, юноши совершали вдруг отчаянный по тем временам шаг, порывая с родными местами и отправляясь на поиски Учителя... Впрочем, философская школа в Китае с самого начала именовалась «семьей» и заменяла ее; Учитель же считался в ней как бы сыном — старшим среди множества младших братьев. Скромность этого звания может ввести в заблуждение, если не вспомнить, что «сыном» назывался также император, титул которого, правда, всегда уточнялся, как «Сын Неба». Мыслились ли подобные космические параллели в отношении основоположника учения — сейчас трудно сказать, хотя кое-какие фрагменты из «Даодэцзина»— «Книги Пути и Благодати»— дают для этого основания.

Так или иначе, авторитет Учителя стоял очень высоко — ему служили не как старшему брату, но как отцу. Почтение к Учителю, так же как почтение к родителям, пронизывало всю жизнь Древнего Китая, и не было звания выше, чем наставник государя — один он не склонял пред ним колен.

Ведь наставник накладывал на чистую, как лист бумаги, духовную основу человека тот узор совершенства, который отличал его от других: так отличают барса и тигра от множества жалких тварей затейливые письмена на шкуре. «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно узнать, есть ли у него отец или наставник,— заметил как-то конфуцианец Цзэн-цзы (V в. до н. э.),— ведь духовная основа такого человека преображена». Потому-то не было долга священнее, чем долг перед отцом и Учителем. «Как смел бы я умереть, если Вы живы!»— сказал некогда Конфуцию его ученик Янь Хуэй, и в словах этих был глубокий смысл: жизнь ученика принадлежала учителю в той же мере, в какой жизнь сына принадлежала отцу. Наивысшее выражение этот принцип нашел в школе последователей Мо-цзы (V—IV вв. до н. э.) — когда погиб последний патриарх моистов, более сотни их покончило с собой.

Различными были учения, различным был и круг учеников. Всех многочисленнее, наверное, были приверженцы Конфуция — до трех тысяч доходило число следовавших за ним мужей, которые жаждали поучения, и стоит ли удивляться, что в конце концов именно это учение возобладало в Китае?! Совсем иным был даосизм, учение эзотерическое, открытое далеко не для всех — потому-то, покидая пределы китайских Срединных царств, Лао-цзы доверил его всего лишь одному человеку, написав для него пять тысяч слов «Книги Пути и Благодати». Между двумя этими полюсами располагались остальные школы. Круг их адептов не был постоянным — то и дело к дому Учителя являлись неофиты в надежде обрести здесь свой «путь»,— и пусть кто-то уходил прочь, разочаровавшись и не выдержав искуса, всегда оставалось некое ядро, следовавшее за Учителем при всех превратностях судьбы: у Конфуция таких учеников насчитывалось семьдесят два. Древний мыслитель беседовал со своими учениками на подворье и в ожидании аудиенции у государя, сидя в экипаже и готовясь отойти ко сну, толпы слушателей собирались вокруг него под старым тенистым платаном, под широкими сводами городских ворот — и в беседах этих постепенно рождались и шлифовались те жемчужины слова, те яркие и неожиданные образы, которые ныне украшают страницы старинных китайских книг.

Во времена Конфуция не столько писали, сколько записывали. По традиции, во дворцах во время приемов всегда присутствовали писцы. Сидящий слева записывал речи, являвшиеся непосредственным выражением духовного начала; сидящий справа записывал деяния — опосредованное проявление духа. Предание гласит, что одно время таким «писцом у колонны» был сам великий Лао-цзы. Потом уже из этих записей составлялись летописи, собрания речей. В «Луньюе»— «Суждениях и беседах» Конфуция мы найдем упоминание о том, что полюбившееся изречение Учителя ученик «записал на поясе». Собрав впоследствии все записанное и сохраненное в памяти ученики составили книгу «Суждений...»— основной источник, по которому мы ныне судим о величии мысли Конфуция. Считается, что сам он написал лишь «Весны и осени»— летопись родного ему царства Лу, где, назвав все вещи «правильными именами», произнес приговор истории неправедным правителям. Второе исключение — это «Книга о Пути и Благодати» Лао-цзы, которая, как считает традиция, тоже принадлежит кисти самого патриарха даосизма. Все же остальные древние тексты, как правило, плод коллективного творчества, и мысль Учителя предстает в них уже в опосредованной форме, донесенная так, как запомнил ее слушатель и исправил прилежный редактор. В трудах их не было небрежения или стремления следовать собственному разумению. «Передаю, но не творю!»— говорил Конфуций, и завет этот блюли его преемники. Ученик не отделял свою мысль от мысли Учителя, и даже нечто новое искренне и почтительно приписывал наставнику. Личность в философской школе уступала авторитету общности так же, как и в семье, собственное «я» не было окончательно отчуждено от множества других — потому-то мыслитель древности так легко мог расширить свое сознание до границ Вселенной и, напротив,— увидеть весь мир внутри самого себя.