Страница 15 из 75
***
ГЛАВА 68
Умелый полководец не драчлив. Тот, кто умеет сражаться, не дает волю ярости. Тот, кто умеет побеждать врага, не вступает с ним в схватку. Тот, кто умеет использовать других, ставит себя ниже их. Это называется добродетелью, избегающей борьбы. Это называется способностью использовать других. Это называется — следовать Небу и древнему началу.
***
ГЛАВА 76
Человек при рождении — нежен и слаб, а когда умирает — тверд и крепок. Все существа, и трава, и деревья при рождении — нежны и мягки, а когда гибнут — сухи и ломки. Ибо твердость и крепость — спутники смерти, а нежность и слабость — спутники жизни. Вот почему сильное войско не побеждает, а крепкое дерево гибнет. Большое и крепкое оказывается внизу, а нежное и слабое — наверху.
***
ГЛАВА 78
Нет ничего в мире мягче и слабей воды, но в борьбе с твердым и крепким ничто не в силах ее превзойти и ничто ее не заменит. Все в мире знают, что слабость побеждает силу, а мягкость побеждает твердость, но никто не может это осуществить. Поэтому мудрец и говорит: «Кто примет на себя унижение страны — станет государем. Кто примет на себя несчастья страны — станет владыкой Поднебесной».
Слова истины похожи на свою противоположность.
***
ГЛАВА 81
Верные слова не изящны, изящные слова не верны. Добрый не красноречив, красноречивый не добр. Мудрый не многознающ, многознающий не мудр. Совершенно-мудрый не копит: чем больше делает для людей — тем больше сам имеет, чем больше отдает людям — тем больше у него остается. Путь Неба — приносить пользу и не причинять вреда. Путь совершенномудрого — деяние без борьбы.
***
ИЗ „ЧЖУАН-ЦЗЫ”
Книга названа по имени древнего даосского философа Чжуан Чжоу (или Чжуан-цзы), жившего в конце IV — начале III вв. до н. э., и, по-видимому, составлена его учениками. О реальном Чжуан-цзы известно очень мало. Так же как и некоторые другие великие умы древнего Китая, он происходил из небольшого государства Сун, где на рубеже I—II тысячелетий до н. э. были поселены победителями наследники поверженной древней цивилизации Инь. К жителям этого царства остальной Китай относился с легким пренебрежением, о них, как о пошехонцах, рассказывали немыслимые истории, однако, быть может, именно более древняя и чуждая культурная традиция, еще теплившаяся в этих местах, была причиной подобной неприязни. Судя по всему, Чжуан-цзы был отпрыском очень знатного, но поверженного в междоусобной борьбе и обедневшего рода. Не желая обременять себя «царской службой», он покидает должность смотрителя плантации лаковых деревьев и живет в бедности, наслаждаясь «естественным существованием» и полной свободой. Обладая колоссальными знаниями, которые могли бы обеспечить ему завидную должность при дворе, он тем не менее сам плетет себе сандалии и видит в том не беду, но счастье. Он предпочитает, подобно живой черепахе, волочить свой хвост по земле», вместо того чтобы снискать почести и богатство ценой отказа от «истинной жизни». Впрочем, это уже из самой Книги — там о Чжуан-цзы рассказано немало, но литературный герой всегда несколько отличается от своего прототипа, и насколько велики отличия — в данном случае мы не знаем.
Книга Чжуан-цзы поражает своей парадоксальностью, шокирует совмещением несовместимого, зачаровывает мощью образов и неординарностью мышления. Она всегда влекла к себе мистиков и поэтов, и ее влияние больше всего сказывалось в литературе и искусстве — тут трудно найти другую книгу, равную ей по силе воздействия. Чжуан-цзы учил раскованности мысли и действия, сокрушал догмы и звал к естественности. «В невнятных речах, сумасбродных словах, дерзновенных и необъятных выражениях он давал себе волю, ничем не ограничивая себя... Он скитался вместе с духом Неба и Земли, но не смотрел свысока на тьму вещей... В основе своей он необъятно широк и непосредствен. В истоке своем он бездонно глубок и раскован: можно сказать, все охватил и достиг совершенства!» (пер. В. В. Малявина) — так характеризует его кто-то из учеников в своей интерполяции в последней главе книги. Однако Чжуан-цзы принадлежит не только прошлому: «Придя к нам из неведомой дали времен, наследие Чжуан-цзы служит открытию неведомого в нас» (Малявин В. В. Чжуан-цзы. М., Наука, 1983). Во всяком случае, в последние годы интерес к этой книге постоянно растет. К сожалению, ее полный перевод, опубликованный Л. Д. Позднеевой (Атеисты, материалисты, диалектики Древнего Китая. М., Наука, 1967), хотя и не лишенный определенных недостатков, давно стал библиографической редкостью.
***
ИЗ ГЛАВЫ II
Полутень спросила у Тени:
— То пойдешь, то остановишься, то сядешь, то встанешь — отчего ты так непостоянна?
— Может, я от чего-то завишу? — ответила Тень. — А то, от чего я завишу, тоже от чего-нибудь зависит? Может, я завишу от чешуек на змеином брюхе или от крылышек цикады? Как узнать, что это так? И как узнать, что это не так?
***
Однажды Чжуан Чжоу приснилось, будто он бабочка: он беззаботно порхал, ликовал от восторга и не знал, что он — Чжоу. А когда вдруг проснулся, то даже удивился, что он — Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, будто он бабочка, или бабочке снится, будто она — Чжоу. Но ведь между Чжоу и бабочкой, несомненно, есть разница. Значит, то было превращение.
***
ИЗ ГЛАВЫ III
Повар вэйского царя Хуэй-вана разделывал быка для царского стола: хватаясь рукой, нажимая плечом, упираясь ногой, подпирая коленом, со стуком и хрустом работал ножом — и все это в такт и в лад, словно в ритме старинных напевов и плясок.
— До чего же все ловко! — воскликнул царь. — Как ты достиг подобного умения?
Повар, отложив свой нож, ответил так:
— Ваш слуга дорожит сутью—это важнее умения. Поначалу, когда я только приступал к разделыванию бычьих туш, я одну только целую тушу и видел. Через три года я перестал ее замечать. А ныне гляжу на быка не глазами — умом, не столько пользуюсь зрением — сколько действую разумом. Сообразуясь с бычьим естеством, следуя его природному строению, ввожу свой нож в пространные полости, режу там, где большие пустоты, — никогда не пытаюсь разрезать скопление сухожилий, тем более— разрубить крупную кость! Умелый повар меняет нож раз в год — оттого, что режет. Посредственный повар меняет нож раз в месяц — оттого, что рубит. А моему ножу—уже девятнадцать лет. Я разделал им тысячи бычьих туш, а лезвие — будто только сошло с точильного камня. Между суставами есть щели, а у лезвия— нет толщины. Если же то, что не имеет толщины, взять и ввести туда, где щель, всегда в избытке будет места, где погулять ножу. Оттого-то ножу уж девятнадцать лет, а лезвие — будто только-только сошло с оселка. И все же, хоть оно и так, всякий раз как подхожу к сплетению жил и вижу, как трудно с ним сладить, я весь напрягаюсь и настораживаюсь, не свожу с него глаз, работаю медленно-медленно, едва шевеля ножом... И вдруг — хрясь! — и разрезал: будто рассыпал ком земли. И вот стою с ножом, и с гордостью гляжу по сторонам, исполненный довольства, а после вытираю нож и прячу.
— Превосходно! — воскликнул царь. — Услышав рассказ моего повара, я понял теперь, как достичь долголетия!
Болотный фазан через десять шагов поклюет, через сотню — напьется, а в клетке жить не хочет: хотя и сыт — а все не то!
Когда скончался Лао Дань, Цинь И, соболезнуя о нем, трижды простонал — и вышел вон. Ученики спросили:
— Разве вы не были другом Учителя?
— Был, — ответил Цинь И.
— А если так, то можно ли оплакивать его подобным образом?
— Можно, — сказал Цинь И.— Я было думал, что вы и впрямь его ученики, теперь же вижу, что — нет. Когда я пришел сюда с соболезнованием, то увидел, что старики оплакивают его, как оплакивали бы сына, а молодые плачут по нем, как плакали бы по матери. Собравшись здесь вместе, они, если б даже того и хотели, уже не могли удержаться от слез и стенаний. Но это ведь значит — противиться Небу, отойти от Истины, забыть о своем предназначении: в старину это называли «грехом непослушания». Пришла пора прийти — Учитель родился; пришла пора уйти — Учитель покорился. Если смириться со своей участью и покориться неизбежному, к вам не найдут доступа ни радость, ни печаль: в старину это называли «избавлением от пут».