Страница 81 из 103
Итак, днем после той прекрасной прогулки с незнакомой девушкой я уехал к себе на родину. Я сидел почти один в вагоне и радовался хорошему скоростному поезду и Альпам вдалеке, которые я одно время видел ясно и в их полном блеске. В Кемптене я съел в буфете сосиску и побеседовал с кондуктором, для которого купил сигару. Позднее погода испортилась, и Боденское озеро я видел в тумане серым и огромным, как море, и покрытым снежной крупой.
Дома, в той самой комнате, где я сейчас сижу, я разжег огонь в печи и с усердием взялся за работу. Без меня пришли письма и пакеты с книгами, прибавив мне работы. А один раз в неделю я ездил в городок на другой берег, делал там покупки, выпивал бокал вина и играл партию в бильярд.
При этом я заметил, что та радостная бодрость и удовлетворенность жизненных желаний, с которыми я совсем недавно бродил по Мюнхену, грозила склониться к исчезновению, пытаясь ускользнуть через какую-то маленькую и глупенькую щелочку, так что я медленно сползал в менее светлое, мечтательное настроение. Вначале я думал, это просто накапливается небольшое недомогание, поэтому я поехал в город и сходил в парилку, но мне это не помогло. Вскоре я понял, что этот недуг сидит у меня в печенках и крови. Потому что я начал против воли или, вернее, без всякого участия воли весь день, в каждый час, с упрямой настойчивостью думать о Мюнхене, словно я потерял в этом приятном городе что-то важное. И постепенно это важное стало принимать в моем мозгу осознанный образ, и этот образ вырисовывался в милую изящную фигурку девятнадцатилетней блондинки. Я заметил, что ее образ и та благодатная вечерняя прогулка рядом с ней не стала моим тихим воспоминанием, а частью меня самого, той частью, которая теперь болела и заставляла страдать.
Так продолжалось до весны, пока все не вызрело окончательно, и не стало жечь, и от чего нельзя было избавиться никоим образом. Я понял, что должен увидеть ту милую девушку, прежде чем думать о чем-то другом. Если все было так, то мне нечего был стыдиться мысли сказать моей тихой жизни «в путь!» и бросить свою беспечную судьбу в пучину волн. Если до этого я намеревался идти в одиночестве своим путем как безучастный созерцатель, то теперь серьезная внутренняя потребность диктовала совсем другое.
Поэтому я добросовестно обдумал все самое необходимое и пришел к выводу, что мне можно и позволительно сделать юной девушке предложение, если дело дойдет до этого. Мне было чуть за тридцать, я был здоров, с благонравными задатками и владел таким состоянием, что женщина, если она не слишком избалована, не задумываясь должна доверять мне. В конце марта я снова поехал в Мюнхен, и на сей раз хотел за время долгой езды по железной дороге еще раз все хорошенько обдумать. Я намеревался сначала поближе познакомиться с девушкой, не считая это невозможным делом; возможно, потом мое желание не будет таким сильным и непреодолимым. Может быть, думал я, простое свидание утолит мою тоску по родине и равновесие само собой восстановится в моей душе.
Таковым, во всяком случае, было глупое понятие неопытного. Я хорошо помню, с каким удовольствием и хитростью плел я эти мысли в поездке, радуясь всем сердцем, что скоро увижу Мюнхен и блондинку.
Едва я ступил на дорогую мне брусчатку, как ко мне тут же вернулось хорошее расположение духа, которого так недоставало последние недели. Не обошлось, конечно, без томительной тоски и скрытого беспокойства, но тем не менее я долгое время не чувствовал себя так вольготно. Меня опять радовало все, что я видел, и приобретало свой чудесный глянец — знакомые улицы, башни, люди в трамвае, говорящие на местном диалекте, массивные здания и тихие памятники. Я давал каждому кондуктору трамвая пятак на чай, бродил вдоль изящных витрин, купил элегантный зонт, позволил себе в табачной лавке нечто более изысканное из того, что соответствовало моему социальному статусу и финансовому положению, и чувствовал себя настроенным на свежем мартовском воздухе довольно предприимчиво.
Через два дня я спокойно и обстоятельно выяснил все про девушку и не узнал ничего другого, кроме того, что примерно и ожидал. Она была сиротой и из хорошего дома, но бедной, и посещала школу прикладного искусства. С моими знакомыми на Леопольдштрассе, в доме которых я ее тогда видел, она состояла в дальнем родстве.
Там я увидел ее еще раз. Это было небольшое общество, почти все те же лица, кое-кто узнал меня и протянул мне приветливо руку. Я же чувствовал себя скованно и был очень возбужден, пока наконец среди гостей не появилась и она. Я тут же успокоился, а когда она узнала меня, кивнула мне и тут же вспомнила тот зимний вечер, ко мне вернулось мое ощущение доверия, и я смог разговаривать с ней и глядеть ей в глаза, словно и не было разделявших нас недель и вокруг по-прежнему веял тот зимний ночной ветер. Но нам не было особенно что сказать друг другу; она только спросила, все ли у меня было в порядке с тех пор и жил ли я все это время вне города. Поговорив об этом, она умолкла на некоторое время, потом взглянула на меня, улыбнулась и повернулась к своей подружке, и я стал беспрепятственно наблюдать за ней издали. Мне казалось, что она несколько изменилась, но я не знал, что и как, и только позже, когда она уже ушла, а я почувствовал, как спорят во мне между собой оба ее образа, сравнив их, я понял, что она по-другому заколола волосы и ее щеки немного пополнели. Я рассматривал ее молча, и во мне поднималось все то же ощущение радости и удивления, что на свете есть нечто такое прекрасное и такое юное и что мне позволено встречаться с этой весной в человеческом облике и смотреть в ее ясные глаза.
Во время ужина и после за бокалом мозельского меня втянули в мужские беседы, и даже если речь шла совсем о другом, чем тогда, во время моего последнего пребывания здесь, разговор все равно казался мне продолжением того вечера, и с некоторым удовлетворением я отметил, что у этих живчиков, молодых избалованных городских людей, несмотря на вкусовой разброс и страсть к новизне, есть какое-то подобие художнического кружка, где и вращается их дух и их жизнь в искусстве, и что при всем разнообразии и переменах и здесь кружок остается непреклонным в требованиях и относительно узким по составу. И хотя находиться в их среде мне было весьма привольно, я чувствовал, что мое долгое отсутствие в принципе меня ни в чем не обманывало и не смогло подавить моего ощущения, что эти господа художники сидят здесь еще с прошлого раза и ведут все те же дискуссии, что и тогда. Эта мысль была, конечно, абсурдной и возникла оттого только, что мое внимание и участие в их беседе было на сей раз не полным.
Я уделял внимание, насколько мог, соседней комнате, где развлекались дамы и молодые люди. От меня не ускользнуло, что молодые художники испытывали сильное влечение к юной красавице и обращались с ней кто по-свойски, а кто почтительно. Только один, живописец по имени Цюндель, держался холодно и в основном предпочитал общество дам постарше, посматривая на нас, юных романтиков, с добродушным презрением. Он разговаривал не спеша и больше слушал, чем говорил, с красивой женщиной с карими глазами, о которой я слышал, что за ней тянется длинный шлейф то ли состоявшихся, то ли предстоящих любовных авантюр.
Но все это я воспринимал в половину внимания, занятого в основном девушкой, хотя я и не вступал в общую беседу. Я чувствовал, как ее окружают мелодичные звуки и как она двигается в окружении этой мелодии, и милое внутреннее обаяние ее натуры плотно окружило и меня, сладкое и сильное, как аромат цветка. И как хорошо бы мне от этого ни было, я все-таки уверенно чувствовал, что один ее вид не может меня удовлетворить и насытить и что мои страдания, если я сейчас опять расстанусь с ней, будут потом еще мучительнее. Мне казалось, что в ее хрупкой фигурке заключено мое личное счастье и расцветшая весна моей жизни и что я должен взять и прижать ее к себе, иначе это никогда больше не повторится. Во мне играла не кровь, жаждавшая поцелуев и ночи любви, как возбуждает иногда красивая женщина, приводя мужчину в разгоряченное состояние и мучая его. Скорее это было радостное доверчивое осознание, что в этом милом образе мне повстречалось мое счастье, что ее душа родственна моей и дружески раскрыта ей навстречу и что мое счастье станет и ее счастьем.