Рассказы о любви

Между прочим Хелена несколько раз приходила к нам в эти дни и, казалось, полюбила подружку моей сестры. Однажды мы все вместе были приглашены дядей Маттеусом в его сад. Нас угощали кофе с пирожными, а потом вином из крыжовника, в перерывах мы играли в безобидные детские игры или чинно гуляли по садовым дорожкам, их образцовая чистота сама по себе взывала к примерному поведению.

Мне было как-то странно видеть Хелену и Анну вместе и одновременно разговаривать с ними обеими. С Хеленой Курц, которая опять выглядела сногсшибательно, я мог беседовать только о поверхностных вещах, но проделывал это в утонченных выражениях, тогда как с Анной разговаривал о самом интересном для меня без всякого напряжения и волнения. И хотя я был благодарен ей, и отдыхал душой в беседе с ней, и чувствовал себя уверенно, тем не менее постоянно косил глаза, посматривал на красотку, сидевшую в стороне, видеть которую было для меня счастьем, и я никак не мог насытиться ее видом.

Мой брат Фриц жутко скучал в этой компании. Наевшись пирожных, он предложил поиграть в более жесткие игры, одни ему просто не разрешили, а в другие играли недолго. Тогда он отвел меня в сторону и стал горько жаловаться на потерянное здесь время. А когда в ответ я пожал плечами, он напугал меня, признавшись, что в кармане у него лежит петарда, которую он собирался пустить во время обычного долгого прощания девушек. Только благодаря своим настойчивым просьбам мне удалось отговорить его от этой затеи. Тогда он отправился в самую отдаленную часть большого сада и лег под кусты крыжовника. А я совершил предательство по отношению к нему, посмеявшись со всеми другими над его ребячеством, хотя мне было его жалко, кроме того, я хорошо понимал его.

Справиться с обеими кузинами не составляло труда. Они не были избалованы и с жадностью и благодарностью ловили бонмо, давно уже утратившие блеск новизны. Дядя сразу же удалился после кофепития. Тетя Берта держалась поближе к Лотте и была довольна мною, поскольку я побеседовал с ней о заготовке консервированных ягод. Так что я был все время с барышнями и предавался в промежутках в их разговоре своим мыслям о том, почему с девушкой, в которую ты влюблен, намного труднее разговаривать, чем с другими. Я бы с удовольствием выразил Хелене свое преклонение, но мне не приходило ничего путного в голову. В итоге я срезал две розы и преподнес одну Хелене, другую Анне Амберг.

Это был последний беззаботный день моих каникул. Назавтра я услышал в городе от одного равнодушного знакомого, что Курц в последнее время часто бывает в таком-то и таком-то доме и, похоже, скоро состоится помолвка. Он рассказал об этом как бы мимоходом, среди прочих новостей, и я поостерегся, чтобы он ничего не заметил. И даже если это был только слух, я так и так не отважился бы ожидать от Хелены по отношению ко мне чего-то большего, я был убежден, она для меня потеряна. Расстроенный, я вернулся домой и уединился в своей комнате.

Каковы бы ни были обстоятельства, печаль не могла надолго задержаться в мои легкомысленные годы. Тем не менее я несколько дней был недоступен ни для каких развлечений, бродил в одиночестве по лесным тропинкам, долго лежал бездумно и в печали в доме и играл вечерами у закрытого окна на скрипке.

— Что-нибудь случилось, мой мальчик? — спросил отец и положил руку мне на плечо.

— Я плохо спал, — ответил я, и в этом не было никакой лжи. Большего я сказать не мог. А он сказал нечто такое, что потом часто приходило мне в голову.

— Бессонная ночь, — сказал он, — это всегда изнурительное дело. Но это все-таки можно вынести, если мысли в порядке. Если просто лежишь и не спишь, то только слегка раздражаешься и думаешь о плохих вещах. Но можно употребить волю и заставить себя думать о хорошем.

— Ты думаешь, можно? — спросил я. Потому что уже начал сомневаться в последние годы о наличии воли.

— Да, можно, — задумчиво сказал мой отец.

Тот час, когда я после долгих горьких дней молчания забыл себя и свои страдания, стал опять принимать участие в жизни и радоваться, я помню очень хорошо. Мы все сидели в гостиной, пили после обеда кофе, не было только Фрица. Все были бодры и веселы, только я сидел молча и не принимал участия в беседе, хотя втайне уже испытывал потребность в общении. Как это свойственно молодым людям, я окружил свою душевную боль защитной стеной молчания и стойким упрямством, все согласно добрым правилам нашего дома оставили меня в покое и уважали мое явно плохое настроение, а я никак не мог принять решение посвятить свою мать в мои тайны и продолжать играть роль дальше, что было бы честно и правильно, скучающего и стыдящегося своего столь краткого по продолжительности самоистязания.

И тут вдруг тишину нашего уютного кофейного часа неожиданно нарушили звуки горна, настоящий каскад громких, задиристых и агрессивно настойчивых звуков, мгновенно сорвавший нас с наших стульев.

— Пожар! — испуганно закричала моя сестра.

— Странный какой-то сигнал тревоги.

— Тогда к нам кто-то едет.

Мы скопом кинулись к окнам. На улице мы увидели перед самым нашим домом толпу ребятишек, а среди них на огромном белом коне огненно-красного трубача, его горн и его наряд сияли в лучах солнца. Чудо-наездник трубил в горн и все время поглядывал наверх, на окна, показывая всем свое смуглое лицо с невероятными венгерскими усами. Он не переставал фанатично трубить, подавая призывные сигналы и всячески импровизируя спонтанные синкопы до тех пор, пока во всех соседних окнах не появились любопытствующие жители. Тогда он опустил горн, разгладил усы, уперся левой рукой в бок, правой попридержал гарцующего коня и произнес речь. Проездом и всего только на один день его всемирно известная труппа задержится здесь и, идя навстречу горячему желанию зрителей, даст сегодня вечером в городе «гала-представление с дрессированными лошадьми, воздушными эквилибристами и артистами пантомимы». Вход для взрослых — двадцать пфеннигов, для детей — половина. Едва мы только это услышали и все запомнили, как всадник снова затрубил в сверкающий рог и поскакал дальше в окружении детворы и клубов пыли.

Смех и веселое возбуждение, которые искусный наездник вызвал в нас возвещением о гала-представлении, пришлись мне как нельзя кстати, и я поспешил воспользоваться моментом, чтобы отбросить свою манеру мрачного молчания и радостно присоединиться к радующимся вокруг меня близким мне людям. Я тотчас же пригласил обеих девушек на вечернее представление, отец после некоторого колебания разрешил нам этот поход, и мы втроем тут же отправились в Брюэль, нижнюю часть долины, чтобы взглянуть на место представления. Мы увидели двух мужчин, занятых тем, что они втыкали колышки, обозначая пределы круглой арены, и натягивали по ним веревку. Потом они начали сооружать каркас, в то время как рядом на висячей лестнице зеленого фургона сидела страшно толстая старуха и что-то вязала. Хорошенький белый пудель лежал у ее ног. Пока мы все это разглядывали, из поездки по городу возвратился всадник-глашатай, привязал своего сивку сзади фургона, снял роскошный красный наряд и, засучив рукава, принялся помогать товарищам в строительстве шапито.

— Бедные ребята, — сказала Анна Амберг.

Я, однако, отмел ее сострадание, встал на сторону артистов и начал воспевать их свободную бродячую жизнь дружным коллективом в самых выспренных выражениях. Больше всего, заявил я, мне хотелось бы отправиться вместе с ними, ходить на высоте по канату и собирать после представления у публики монеты в тарелку.

— Хотелось бы на это посмотреть. — Она весело засмеялась.

Тогда я снял шляпу, заменившую мне тарелку, изобразил из себя жестами человека, собирающего деньги, и нижайше попросил ее о небольших чаевых в пользу клоуна. Она сунула руку в карман, нерешительно поискала хоть что-нибудь и бросила мне потом один пфенниг в шляпу, я с благодарностью убрал его в карман жилета.

На какое-то время долго подавляемое веселье оглушило меня как дурман, весь день я по-детски дурачился, при этом, возможно, понимание собственного преображения играло определенную роль.