Рассказы о любви

Мартин еще в тот же вечер получил привет с праздника Буркхарда, переданный ему с розами. Среди карточек была одна и от Элизабет. Под именем карандашом была сделана приписка: «…приветствует бледного поэта». Мартин медленно разорвал карточку пополам и бросил на пол. Он взял розу, возбужденно покрутил ее в пальцах, пощупал мягкие лепестки цветка и безжалостно смял их. Бледно-розовый цветок осыпался на ковер, за ним второй, потом еще один и еще, пока Мартин не вскочил в негодовании и не зажег свечи на маленьком столике. Он открыл невысокий шкафчик с альбомами и папками и вытащил одну, с надписью «Данте Габриэль Россетти». Из папки выпал оттиск большого формата — репродукция картины «Греза Данте». Лицо Беатриче на этой картине имело поразительное сходство с внешностью прекрасной Элизабет.

Мучительные мысли терзали поэта, пока его взгляд покоился на очертаниях прелестной головки. Он был уверен: победа над этой надменной особой лишь ненадолго сделает его счастливым. Два человека, каждый из которых разучился ценить наивную радость жизни и подчинил все силы своей неспокойной и истерзанной души безграничному эгоизму художника, — такой союз обречен. Однако он чувствовал необходимость в этом союзе, как чувствуют необходимость последней любви. Элизабет, так же как и он, стояла на пороге тех лет и творческой зрелости, которые неизбежно зовут или к покою созерцательного и мирного счастья, или к первому шагу на пути саморазрушения и гибели. Сейчас, как думал Мартин, пришел момент увенчать жизнь рискованной и ослепительной страстью, независимо от того, сулит она ему приток новых сил или погибель. Ибо он твердо знал, что после Элизабет ни одна женщина не сможет ничем его одарить.

Он опять принялся разглядывать главную картину своей жизни, которую он много лет назад по своей воле, честолюбиво и безоговорочно облек в форму строгого, замкнутого само на себе произведения искусства. Он снова задумался, разумно ли во всем так себя ограничивать и от столь многого отказываться, и снова почувствовал, что эти мысли теперь уже, пожалуй, лишние, слишком поздно все для него, остался только один путь — вперед, путь последовательного поиска себя, путь одиночества и презрения к миру, хотя мучительная неудовлетворенность и отравляла ему существование. А то, что в часы, когда он был болен, или бессонными ночами его часто мучила детская неутоленная тоска по утешению, религии, суеверию, любви и почитанию богов, он упорно держал в тайне даже от самого себя. Если бы он дал слабину и сознался в том, что его жизнь действительно стала нуждаться в опоре извне, тогда все это стройное здание, возведенное им в усердии и труде, рухнуло бы и обратило его единственное утешение — суверенное уважение к себе — в руины обломков проигранной жизни.

3

Стихотворение «Элизабет» было закончено. Формой оно напоминало хвалебные оды, как их писали при итальянских вельможных домах периода Ренессанса. В стихи, воспевавшие одинокую, неудовлетворенную, никогда не любившую красивую женщину с жестокой повадкой обращения с мужчинами, Мартин вложил все свое искусство притягательного манерного стиля и безупречно чистого языка. Говорилось в стихах о бесконечно тонко запутанных, язвительно жалящих настроениях одиноких бессонных ночей, когда жаркие руки сжимают пылающие виски и каждое движение и каждая мысль похожи на сдерживаемые, хриплые крики отчаяния, любовной тоски и терзаний. Неутихающие муки большого художника по утраченной, но наполненной страстью жизни подспудно и томительно пронизывали стихотворение.

В эти дни Мартин навестил артистку в ее будуаре. Стихотворение он написал крошечными буковками на маленьком листочке бумаги, свернул листок и спрятал в букете цветов. Этот букет он преподнес Элизабет.

Она игриво поблагодарила и заговорила о планах на лето. Уже много лет она имела обыкновение бесследно исчезать каждый раз в летние месяцы, внезапно пускаясь в поездки без всякой цели, в которых ее не пугали даже самые дальние расстояния. Ее можно было неожиданно встретить в Альпах в долине Энгадин, потерять потом из виду и получить от нее через несколько дней привет из Норвегии или с острова в Северном море.

— А вы? — спросила она неожиданно. — Вы опять поедете в свой невыносимо скучный Люцерн или любимый Церматт?

— Нет, Элизабет.

— Быть не может! Ну, значит, в Сен-Мориц?

На мгновение Мартин задумался.

— Вы еще помните, — спросил он затем, — ту сказку, что я читал в прошлом году у Буркхарда?

— А-а, это про замок любви в самом северном из морей, где князья викингов справляли свои буйные разбойничьи оргии с убийствами? Я как будто припоминаю башню, где до самых верхних зубцов долетают брызги прибоя, и красный корабль с изображением дракона — вы никогда ничего подобного не писали, чтобы было так возмутительно дерзко и вместе с тем прекрасно. Но почему вы сейчас о том вспомнили?

— Просто я подумываю посетить этот замок в самом северном из морей и буду завтра просить даму, которую я люблю, сопровождать меня туда.

Ясные глаза поэта странно затуманились и с затаенным огнем блуждали по легкой благородной фигурке девушки. Она поняла лишь половину из того, что было сказано. Однако смутилась и не смогла долго выдерживать взгляд поэта.

— Вы сказочник! — воскликнула она со смущенной улыбкой. Далее ее начало терзать жуткое любопытство. — Но захочет ли дама отправиться с вами?

— Этого я не знаю.

— А если она не захочет?

Мартин был бледен и тяжело дышал.

— Она захочет, — возбужденно произнес он. — Она хочет этого, даже если и скажет «нет». И даже наверняка она скажет «нет». Тогда я стану ее уговаривать, я шепну ей на ухо то самое колдовское слово старых викингов, от которого у женщин вскипает кровь, они делаются сладострастными и жаждут любви и смерти.

Поэт дрожал, с трудом одолевая внезапно вспыхнувшую страсть, и недозволенные, пугающие слова уже готовы были сорваться с его уст, а безумные мысли неудержимо перескакивали с одной на другую и неслись в бездну хаоса. Элизабет смотрела на жесткое, возбужденное лицо поэта; она никогда не видела его таким — всегда ровный, улыбающийся, молчаливый. Вся сдерживаемая страсть и все скрываемое страдание открыто проступали сейчас сквозь тонкие черты лица его, истерзанного резкими морщинами и складками.

Мартин медленно овладел собой и справился с волнением. Его голос опять стал ровным и привычно обрел любезный холодный тон:

— Как вы видите, прекрасная муза, меня, словно царя Саула, мучит порой злой дух. Вы, конечно, знаете эту историю, возможно, не из Ветхого Завета, а по многим знаменитым картинам. Во всем Ветхом Завете едва ли найдутся еще такие милые и нежные слова, как рассказ о сладкой игре на арфе юноши Давида, прогонявшего в часы томительных страданий складки с чела царя. Я хочу сегодня попросить вас оказать мне ту же услугу и успокоить меня, как это делал юноша Давид для царя Саула. Под вашими пальчиками даже бездушный, лишенный всякой поэзии громоздкий рояль зазвучит арфой, и мне кажется, тот благословляемый Богом иудейский юноша не владел столь божественно струнами, как вы — своими прекрасными чудесными женскими ручками. А вы знаете, что я изучал ваши руки? Недавно, в саду нашего знатока-историка, пока вы разговаривали со звездами. Я вспоминал при этом прекрасные женские ручки, воспетые историей и легендами, например руки Беатриче и руки других женщин, благородство и красота которых сводили с ума тысячи поэтов и художников, доводя их до жгучей тоски. О таких ручках мечтали те изящные, нежные флорентийцы времен Филиппо Липпи[9], отпраздновавшие свое удивительно светлое воскрешение в живописных стихах этих эфирных английских примитивистов, которые вам так нравятся. Могу я попросить эти ручки утешить меня и доставить мне радость?

Этот насильственный возврат к подобострастно-льстивой болтовне привел Элизабет в удивление.

— А вы знаете, — сказала она в ответ, — что этот Саул метнул копье в своего утешителя? Это уж такая манера у мужчин — играть с красотой и искусством, пока их не призовет юношеская тяга к разрушению.