Рассказы о любви

Чужак помрачнел, и ему приснился дурной сон. Он полюбил фрау Агнес не как легкий лесной трофей, а как драгоценную находку. При каждом поцелуе он испуганно вздрагивал от радости и удивления, с какой чистой нежностью она отвечала на его ухаживания. Поэтому он и отдавал ей гораздо больше, чем другим женщинам, он вспоминал пору юности, и эта женщина, окруженная его благодарностью и вниманием, наконец, нежностью, уходила по ночам темными дорогами с его братом. Он закусил кончик уса и гневно сверкнул очами.

Находясь в неведении, что происходит вокруг, и не омраченный скапливающейся в замке тайно-удушливой атмосферой, поэт Флориберт жил спокойной жизнью дальше. Его не радовало, что господин гость порой подтрунивал над ним и мучил его, но он привык к чему-то похожему еще с тех, давних, пор. Он избегал чужака, проводил целые дни в деревне или с рыбаками на берегу Рейна и мечтал по вечерам, предаваясь в теплом благоухающем воздухе бурным фантазиям. Но однажды утром он обнаружил, что во дворе у стены распустились первые бутоны чайной розы. В последние три лета он клал первые цветки этой редкостной розы фрау Агнес на порог и порадовался, что сможет преподнести ей этот скромный и безымянный дар в четвертый раз.

В полдень этого самого дня чужак вошел в буковый лес вместе с прекрасной Агнес. Он не спрашивал ее, где она была вчера и позавчера поздно вечером. Он посмотрел в ее спокойные и невинные глаза с наводящим ужас удивлением и, прежде чем уйти, сказал:

— Я приду сегодня вечером к тебе, как только стемнеет. Оставь окно открытым!

— Сегодня нет, — ответила она мягко, — сегодня нет.

— Но я так хочу, слышишь, ты?

— В другой раз, ладно? Сегодня нет, я не могу.

— Я приду сегодня вечером, сегодня вечером или никогда. Выбирай что хочешь.

Она освободилась от его объятий и ушла.

Вечером чужак залег в засаду на берегу, дожидаясь темноты. Но гондолы не было. Тогда он направился к дому возлюбленной, спрятался в кустах и положил на колено ружье.

Было тихо и тепло, сильно пахло жасмином, и небо расцвечивалось за белыми полосками облачков маленькими матовыми звездочками. В глубине парка пела какая-то птица, одна-единственная птица.

Когда уже почти совсем стемнело, из-за угла дома вышел легкими шагами мужчина, он словно крался на цыпочках. Низко на лоб была надвинута шляпа, но было так темно, что в этом не было необходимости. В правой руке он нес букет белых роз, слегка мерцавших в темноте. Сидевший в карауле напрягся и нажал на спусковой крючок.

Тот, кто подошел к дому, посмотрел наверх, но в доме не было ни одного огонька. Тогда он подошел к двери, наклонился и оставил поцелуй на железной ручке замке.

В этот момент сверкнуло, раздался грохот и послышалось слабое эхо в глубине парка. Человек с розами рухнул на колени, потом повалился спиной на гальку и остался лежать, тихо вздрагивая.

Стрелок прождал довольно долго в засаде, но никто не появился, и в доме все оставалось тихо. Тогда он осторожно подошел и склонился над застреленным, у которого с головы упала шляпа. В смущении и удивлении узнал он поэта Флориберта.

— Еще и этот! — простонал он и ушел. Чайные розы рассыпались по земле, а одна так и застыла в крови умершего. В деревне колокол отбил полночь. Небо все гуще затягивалось белыми облаками, а чудовищная башня замка высилась к небу, как почивший великан. Рейн величаво катил свои воды медленным потоком, а внутри черного парка еще далеко за полночь пела одинокая птица.

1906

ХУДОЖНИК БРАМ

Среди поклонников красавицы певицы Лизы был Рейнхард Брам, известный художник, во всяком случае, один из самых примечательных, хотя и с известными странностями.

Когда он познакомился с Лизой, ему было сорок четыре года, и уже более десяти лет он вел затворнический образ жизни. После нескольких лет бесцельного бродяжничества и шумных развлечений он погрузился в аскетическое одиночество и, целиком отдаваясь искусству, считал всякое будничное времяпрепровождение пустой тратой времени. Лихорадочно работая, он сторонился любых компаний и праздных разговоров, забывал про еду, переставал заботиться о своей внешности и очень скоро оказывался всеми забытым. Но продолжал отчаянно писать. Он не писал ничего другого, кроме ландшафтов в час сумерек — с характерным исчезновением форм и контуров, размываемых мглой.

Он рисовал почти уже невидимый мост через реку, на котором вспыхивает первый фонарь. Рисовал тополь, исчезающий в вечерних сумерках, когда на померкшем к вечеру небе видна только его верхушка. И наконец, он изображал улицу в пригороде при наступлении осенней ночи, необычайно простой пейзаж, излучавший мистическую силу. Благодаря этим картинам он стал знаменит и с тех пор считался мастером, но сам мало придавал этому значение.

Во всяком случае, к нему часто приходили люди, и поскольку он не умел быть с ними грубым, он медленно, но верно снова попал, как ни сопротивлялся, в небольшую компанию, довольно изысканный круг общения, где ухитрялся по большей части молчать. Его мастерская для всех оставалась закрытой. Но несколько недель назад он встретил Лизу, и тут стареющий отшельник влюбился в эту удивительную красавицу со всей силой поздней страсти. Ей было около двадцати пяти, она была изящна и отличалась ярко выраженной кельтской красотой.

Какой бы холодной и высокомерной ни была эта избалованная певица, необычайность любви художника она все-таки поняла и сумела ее ценить. Человек с именем, недосягаемый для других и апатичный к жизни, влюбился в нее.

Она спросила его, не может ли она увидеть его мастерскую. И он пригласил ее. Он принял ее в помещении, порог которого за последние десять лет не переступал никто, кроме него и его слуги. Она смотрела на эскизы и картины, которые он никому не показывал, с умным, изощренным и высокомерным выражением лица.

— Вам здесь что-нибудь нравится? — спросил Брам.

— О да, все!

— Вы что-то в этом понимаете? Я хочу сказать, вам понятно, что для меня было важным во всех этих работах? Это, в конце концов, всего лишь картины, но я так много сил вложил в них…

— Эти картины прекрасны.

— Ну, может быть, пара картин! И вообще их слишком мало, если принять во внимание, что я потратил на них полжизни. Полжизни! Но так уж вышло…

— Вы можете гордиться ими, господин Брам.

— Гордиться? Это слишком громко сказано. Чувствовать удовлетворение — это уже немало, но человек никогда не бывает доволен. Кроме того, искусство никогда не приносит удовлетворения. Однако вы сказали, вам здесь кое-что понравилось? Я, собственно, с удовольствием подарил бы вам это.

— Что вы такое говорите? Вы же не можете просто так…

— Фрейлейн Лиза, все эти вещи написаны мною для себя. Здесь не бывал никто, кому бы мне хотелось доставить радость. И вот вы здесь, и именно вам я охотно доставлю эту маленькую радость, маленький знак внимания с моей стороны — понимаете? — как художник художнику. Разве это возбраняется? Мне, право, было бы жаль…

Удивленная, она уступила его просьбе, и в тот же день он послал ей картину с тополем, самую свою любимую.

С этого времени они стали общаться. Он частенько навещал ее и иногда просил что-нибудь спеть для него. А то вдруг однажды пришел и в порыве страсти позволил себе лишнее. Она тут же разыграла возмущение, повергшее его в уныние и печаль, он просил прощения, почти со слезами на глазах, и с того момента она держала его в узде, мучила бесконечными капризами признанной красавицы, у которой были сотни поклонников. И с тех пор он осознал также, что та, кого он полюбил, не была такой, как он — по натуре простой и доброй, честным и непреклонным художником, — а оказалась обыкновенной бабенкой с полным набором честолюбивых капризов — одним словом, обычной комедианткой. Но он любил ее, и с каждым новым недостатком, который он открывал в ней, росла его печаль, но с нею росла и его любовь. Порой он избегал Лизу, но только чтобы оградить ее — ведь он обращался с ней довольно неуклюже, хотя и трогательно, с большим почтением и нежностью. А она заставляла его ждать и надеяться. И если в личном общении она держалась холодно и терзала его, то в присутствии других обращалась с ним как с пользующимся ее благосклонностью ухажером, и он не знал, делала она это из честолюбия или из невысказанной симпатии. Случалось, что в компании она неожиданно называла его «милый Брам», брала за руку и вела себя с ним очень доверительно. В нем боролись тогда благодарность и недоверие. Несколько раз она доставила ему много приятных минут — пела для него дома. Когда он целовал ей руку, выражая свою благодарность, в глазах у него стояли слезы. Так продолжалось несколько недель, а потом ему стало все это невмоготу. Унизительная роль декоративного поклонника вызывала в нем отвращение. Досада мешала ему в его работе, а любовное возбуждение лишало сна. Однажды осенним вечером он упаковал мольберт и белье в чемодан и наутро уехал. В одной верхнерейнской деревушке он остановился в трактире. Днем ходил гулять вдоль Рейна и по окрестным холмам, вечером сидел в трактире за бутылкой местного вина и курил одну сигару за другой.