Рассказы о любви

И вот он живо представил себе свое будущее монашеское бытие во всех подробностях и разработал план, чтобы на случай возможного раскаяния или разочарования оставить дверь открытой. План этот он крутил так и сяк, пока он не показался ему вполне совершенным, и тогда он старательно перенес его на бумагу.

В записях он объявлял о своей готовности стать послушником обители Пресвятой Девы Марии. Однако чтобы проверить себя и исключить возможность ошибки, он просил дать ему десятилетний срок послушничества. Чтобы получить такой необычайно долгий срок, он выделял капитал в десять тысяч франков, который переходил монастырю в случае его смерти или выхода из монашеского ордена. Он также испрашивал разрешения приобретать за свой счет книги любого рода и хранить их в своей келье; книги эти после его смерти также отходили монастырю.

Вознеся благодарственную молитву по случаю своего обращения, Казанова лег спать, и спал крепко, как человек, чья совесть чиста как снег и легка как пух. А наутро он принял в церкви причастие.

Аббат пригласил его выпить с ним шоколаду. Казанова воспользовался этим, чтобы передать ему свое писание, сопроводив его просьбой дать благоприятный ответ.

Аббат тут же прочитал прошение, поздравил гостя с принятым решением и пообещал дать ответ после обеда.

— Вы находите, что я требую для себя слишком многого?

— О нет, я думаю, мы придем к согласию. Лично я был бы этому искренне рад. Однако прежде я должен представить ваше прошение капитулу.

— Разумеется, все как положено. Смею ли я просить вас дружески поддержать мое прошение?

— С удовольствием. Встретимся за обедом.

Новоиспеченный отшельник еще раз прошелся по монастырю, разглядывая монахов, потом осмотрел несколько келий и нашел, что все ему по душе. Он радостно прогуливался по обители, наблюдал, как входят в нее под флагом паломники и отъезжают посетители в цюрихской карете, прослушал еще раз мессу и опустил талер в церковную кружку.

Во время обеда, который на этот раз благодаря отменным рейнским винам произвел на него совершенно особое впечатление, Казанова осведомился, как продвигается его дело.

— Вам не о чем беспокоиться, — ответил аббат, — хотя в данный момент я и не могу еще дать вам окончательного ответа. Капитул попросил время на размышление.

— Вы полагаете, меня примут?

— Без сомнения.

— А чем мне пока заняться?

— Чем пожелаете. Отправляйтесь назад в Цюрих и ждите там нашего ответа, который я, между прочим, сообщу вам сам. Через две недели мне так или иначе надо будет ехать в город, тогда я вас навещу и, возможно, прямо заберу вас с собой. Вас это устраивает?

— Вполне. Итак, через две недели. Я буду в гостинице «Меч». Еда там вполне пристойная, не желаете ли там со мной отобедать, когда приедете?

— С превеликим удовольствием.

— Но как же я попаду сегодня в Цюрих? Можно ли где-нибудь здесь раздобыть карету?

— После обеда вы отправитесь в моем экипаже.

— Вы слишком добры…

— Оставьте. Я уже распорядился. Позаботьтесь лучше о том, чтобы как следует подкрепиться. Может быть, еще кусочек телячьего жаркого?

Едва обед завершился, карета аббата уже подъехала. Прежде чем гость в нее сел, аббат вручил ему еще два запечатанных письма влиятельным цюрихским жителям. Казанова тепло распрощался с гостеприимным хозяином и с благодарным чувством отправился в удобном экипаже по зеленеющей земле берегом озера назад в Цюрих.

Когда он подъехал к трактиру, слуга Ледюк встретил его с откровенной ухмылкой.

— Чего смеешься?

— Да просто радуюсь, что вы уже нашли в этом чужом городе повод целых два дня провести вне дома.

— Глупости. Ступай и скажи хозяину, что я останусь здесь на две недели и что мне нужен на это время экипаж и хороший лакей.

Хозяин явился сам и порекомендовал слугу, за честность которого он был готов поручиться. Он также нанял открытый экипаж, потому что других в это время не было.

На следующий день Казанова доставил письма господам Орелли и Песталоцци. Дома тех не оказалось, однако оба после полудня посетили его в гостинице и пригласили отобедать у них завтра и послезавтра, а в ближайший вечер — посетить концерт. Он дал согласие и явился в условленное время.

Концерт ему совсем не понравился. В особенности его раздражение вызвало то удручающее обстоятельство, что мужчины и женщины сидели раздельно, в разных частях зала. Его острый глаз приметил среди дам несколько красавиц, и он не понимал, почему нравы запрещают ему за ними поухаживать. После концерта он был представлен супругам и дочерям господ, и госпожу Песталоцци Казанова отметил как чрезвычайно миловидную и любезную даму. Однако удержался от всякой легкомысленной галантности.

Хотя такая сдержанность далась Казанове не без труда, он остался доволен собой. В письмах аббата он был представлен новым друзьям как человек, вступивший на путь покаяния, и было заметно, что с ним обходились с почти благоговейным вниманием, хотя его окружали в основном протестанты. Это внимание пришлось ему по нраву и отчасти заменило те удовольствия, каковыми пожертвовал он ради серьезности облика.

И эта серьезность удалась ему так, что вскоре даже на улице с ним стали здороваться с каким-то особым почтением. Атмосфера аскезы и святости витала вокруг этого удивительного человека, репутация которого была столь же переменчива, как и его жизнь.

И все-таки он не мог отказать себе в том, чтобы перед уходом из мирской жизни не написать герцогу Вюртембергскому бесстыдно откровенное письмо. Об этом не знал никто. Как не знал никто и того, что порой под покровом темноты он навещал дом, в котором не обитали монахи и не звучали псалмы.

IV

Утренние часы благочестивый приезжий посвящал изучению немецкого языка. Он подобрал на улице какого-то бедолагу, генуэзца по имени Джустиниани. И тот сидел теперь каждое утро у Казановы и обучал его немецкому, получая каждый раз в качестве гонорара шесть франков.

Этот сбившийся с пути человек, которому его богатый ученик был, между прочим, обязан адресом того самого дома, развлекал благодетеля главным образом тем, что костерил и поносил монашество и монастырскую жизнь на все лады. Он не знал, что его ученик собрался стать бенедиктинцем, в противном случае, несомненно, был бы поосмотрительнее. Но Казанова не обижался. Генуэзец сам когда-то был капуцином и расстался с монашеским одеянием. Теперь же вновь обращенный находил удовольствие в том, что вызывал беднягу на излияние своей неприязни к монастырям.

— Но ведь среди монахов попадаются и приличные люди, — замечал он, к примеру.

— Не говорите так! Нет их, ни одного! Все без исключения — бездельники и лежебоки.

Ученик слушал со смехом и предвкушал мгновение, когда сразит злопыхателя известием о предстоящем своем пострижении.

И все же эта тихая жизнь стала навевать на него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до появления аббата. Потом, когда он окажется в монастырской тиши и предастся штудиям, скука и недовольство, конечно же, покинут его. Он замыслил перевести Гомера, написать пьесу и историю Венеции и даже приобрел, чтобы с чего-то начать, толстую пачку хорошей писчей бумаги.

И так время шло для него медленно и безрадостно, но оно все же шло, и утром 23 апреля он со вздохом облегчения обнаружил, что это будет последний день его нетерпения, потому что на следующий день ожидалось прибытие аббата.

Казанова заперся и еще раз проверил свои мирские и духовные дела, приготовил вещи к отъезду и радовался, что наконец-то приблизилось начало новой, умиротворенной жизни. В том, что его примут в обитель Пресвятой Девы Марии, он не сомневался, поскольку был готов в случае необходимости удвоить обещанный капитал. Что значили в этом случае лишние десять тысяч франков?

Около шести часов вечера, когда в комнате постепенно начало смеркаться, Казанова подошел кокну и выглянул на улицу. Ему были хорошо видны площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.