Рассказы о любви

Сам того не желая, я вошел в лес, ступая по сухим веткам, и пробирался сквозь душную темень, пока передо мной вдруг не открылся простор и не стало светло, и потом я долго стоял среди высоких елей, вознесшихся над тесниной Заттельбах, а внизу лежало хозяйство Лампарта с горой гладких мраморных монолитов и небольшой темной, но шумной запрудой. Я стоял, пока не устыдился и не пошел напрямик до ближайшей дорожки домой.

На следующий день Густав Беккер выведал мою тайну.

— Не ищи отговорок, — сказал он, — ты просто втрескался в Лампарт. Не такое уж большое несчастье. Ты в таком возрасте, что с тобой такое случится еще не раз.

Моя гордость опять зашевелилась.

— Нет, мой дорогой, — возразил я, — тут ты меня недооценил. Пора детских влюбленностей прошла. Я все хорошенько обдумал и считаю, что вряд ли найду более подходящую невесту.

— Невесту? — засмеялся Беккер. — Ну ты, парень, хватил!

Тут я по-настоящему разозлился, но не убежал, а принялся подробно излагать управляющему свои мысли и планы относительно этого дела.

— Ты забываешь главное, — произнес он потом серьезно и настойчиво. — Лампарты не для тебя, это люди тяжелого калибра. Влюбиться можно в кого угодно, но жениться можно только на той, с которой сможешь потом справиться, выдержишь ее темп.

Так как я строил гримасы и пытался его перебить, он засмеялся и воскликнул:

— Ну, тогда дерзай, мой сын, и пусть тебе повезет!

С того момента я какое-то время часто заговаривал с ним об этом. Свободного времени из-за летних работ у него было мало, и мы говорили с ним обычно по дороге в поле или в хлев, а то в амбар. И чем больше я говорил, тем яснее и четче вырисовывалась передо мной вся картина.

И только когда оказывался в мраморной мастерской, я чувствовал себя подавленным и снова замечал, насколько далек от своей цели. Девушка по-прежнему держалась в своей тихой дружеской манере, с налетом мужской твердости, что очень мне нравилось, однако немного пугало. Порой мне казалось, она рада видеть меня и втайне даже любит; она иногда смотрела на меня так самозабвенно и так изучающе, как на нечто такое, что доставляет ей радость. И мои умные речи она слушала совершенно серьезно, но казалось, в душе непоколебимо придерживалась иной точки зрения.

Однажды она сказала:

— Для женщины, или, во всяком случае, для меня, жизнь представляется чем-то иным. Мы должны делать многое и многое позволять мужчине сделать совсем по-другому. Мы не так свободны…

Я говорил о том, что каждый держит судьбу в своих руках и должен создать для себя такую жизнь, какая станет творением его рук и будет целиком принадлежать ему…

— Вероятно, мужчина может себе такое позволить, — отвечала она. — Этого я не знаю. Но у нас все по-другому. И мы тоже можем кое-что сотворить из своей жизни, но гораздо важнее уметь справляться с неизбежным, чем делать собственные шаги.

И когда я снова возразил ей целым маленьким изящным спичем, она уверенно и страстно произнесла:

— Верьте в то, во что верите, и не оспаривайте моего мнения! Выискивать для себя в жизни все самое прекрасное, если есть выбор, невелико искусство. Дело не хитрое. Но только у кого выбор? Если сегодня или завтра угодите под колесо и потеряете руки и ноги, что вы будете тогда делать со своими воздушными замками? Вы будете тогда радоваться, если сумеете справиться с тем, что стало вашей судьбой. Но ловите свое счастье, я желаю вам этого, сумейте только его поймать!

Никогда еще она не была такой взволнованной. Потом она замолчала, странно улыбнулась и не удержала меня, когда я встал и распрощался на сегодня. Ее слова запали мне в душу и приходили в голову в самые неподходящие моменты. Я намеревался поговорить об этом со своим другом на Риппахском подворье, но когда встречался с холодным взглядом Беккера и видел его насмешливо вздрагивающие губы, у меня тут же пропадала охота делать это. И вообще постепенно случилось так, что чем более личными и значительными становились наши разговоры с фрейлейн Лампарт, тем меньше я говорил о ней с управляющим. Он к тому же все более терял интерес к этому делу. Самое большее — спрашивал время от времени, все так же усердно ли посещаю я мраморную мельницу, поддразнивал меня немного и забывал про все, как это было свойственно его натуре.

Однажды я, на свое удивление, встретил его у Лампарта. Он сидел, когда я вошел, в гостиной с хозяином, и перед ним стоял традиционный стакан вина. Когда он опустошил его, истинной отрадой было для меня видеть, что и ему не предложили второго. Вскоре он распрощался, и, поскольку у Лампарта были неотложные дела, а дочка отсутствовала, я присоединился к нему.

— Что тебя привело сюда? — спросил я, когда мы уже вышли на дорогу. — Похоже, ты близко знаком с Лампартом.

— Да, мы знаем друг друга.

— У тебя с ним дела?

— Да так, денежные расчеты. И козочки сегодня что-то не было, а? Твой визит получился совсем коротким.

— Ах, оставь, пожалуйста!

С девушкой у меня сложились доверительные дружеские отношения, но без того, чтобы моя все возрастающая влюбленность становилась очевидной. Теперь она вдруг приняла, против моего ожидания, совершенно иной тон, отняв у меня перво-наперво всю надежду. Робкой ее назвать было нельзя, но она как будто стала искать путь назад, к прежней отчужденности, и старалась привязать нашу беседу к внешним и абстрактным вещам и не дать развиться начавшемуся сердечному общению.

Я ломал над этим голову, бегал по лесу кругами, перебирал в уме тысячи нелепых догадок, становился от этого неуверенным в себе и своем поведении по отношению к ней и все больше запутывался в злосчастных сомнениях и тревогах, что походило на насмешку над моей философией счастья. Тем временем прошло уже больше половины моих каникул, и я начал считать дни, глядя вслед каждому, проведенному без пользы и успеха, с завистью и отчаянием, словно любой из них был бесконечно важен и неповторим.

И вот наступил день, когда я облегченно вздохнул и с испугом подумал, что всего добился и стоял в одном мгновении от открытых врат сада счастья. Я проходил мимо мастерской и увидел, что Елена стоит в палисаднике среди высоких кустов георгин. Я вошел, поприветствовал ее и помог сделать подпорку к повалившемуся кусту и подвязать стебли цветка. Это заняло не больше четверти часа, пока я находился в палисаднике. Мой приход застиг ее врасплох, она смутилась и оробела больше обычного, и в ее пугливости было что-то такое, что давало мне право расценить это как особый знак. Она любит меня, я чувствовал это всеми фибрами души, что сразу придало мне уверенность, я радовался, смотрел на рослую статную девушку нежно, почти с жалостью, хотел пощадить ее скованность, делал вид, что ничего не замечаю, и сам себе показался героем, когда через некоторое время протянул ей руку и ушел, даже не оглянувшись. Она любит меня, я это почувствовал всем сердцем, и завтра все будет хорошо.

На следующий день опять стояла дивная погода. За своими тревогами и заботами я почти забыл про прекрасное время года и бегал, ничего не видя. Сегодня лес опять был полон дрожащего света, ручей казался то темным, то черным, а то серебряным, даль светлой и ласковой, на полевых дорожках смеялись красные и синие юбки крестьянских женщин. Я был благоговейно весел, не согнал ни одной бабочки. На краю верхнего леса, после быстрого подъема, от которого мне стало жарко, я лег, окинул взором плодоносные дали до самой запруды, подставил лицо солнцу и был необычайно доволен прекрасным миром и самим собой.

Было очень кстати, что я в полную силу насладился этим днем, размечтался и даже запел. Вечером я выпил в саду кабачка «У Адлера» полуштоф лучшего красного вина.

Когда я через день появился у мраморщиков, там все было без изменений — в старом сдержанном стиле. При виде гостиной залы, мебели и спокойно-серьезной Елены моя уверенность победителя улетучилась. Я сидел, как бедный путник на крыльце, и ушел потом ни с чем, повизгивая как побитый пес. Ничего не произошло. Елена, правда, вела себя очень приветливо. Но от вчерашнего чувства не было и следа.