Рассказы о любви

— Не говори так! — взмолилась Элизабет. — Совсем не поздно. И почему это должно быть поздно?

— Потому что для меня, моя дорогая, уже пришло время, когда завидуют утраченной юности и томлению тех лет, предпочитая эту зависть благословенному настоящему. Ах, почему я не встретил тебя тогда, во время страстного, томящего ожидания: ночи тогда были совсем другие, чем сейчас, роскошные, темно-синие, полные таинственного огня, и цветы были ярче, и облака воздушнее, мягче, белее! И все же, Элизабет, если б юность моя снова вернулась ко мне — без тебя, — она была бы мне не нужна.

— Меня огорчает, когда ты так говоришь.

— Нет же, любимая! Давай призовем богов, пусть они покровительствуют нашему счастью. В какого бога ты веришь, Элизабет?

— Не шути так жестоко, Мартин! Ты знаешь, что я безбожница, такая же, как и ты.

— Но я верю — в тебя и в себя. И наша вера — из другого времени, мы родились с нею слишком поздно. Пусть те, кто живет сейчас, пропадут вместе со своими богами! Наша гордость и наше одиночество, Элизабет, — это идолы красоты, и мы пронесем ее сквозь это опустошенное время варваров. С нами еще раз погибнут и древний мир, и античные идеалы. Искусство ближайшего будущего прорастет в Берлине, в России, в чреве варварства и из огня художников, штурмом берущих будущее. Если ты когда-нибудь читала хоть одну книгу Толстого или видела современный театр, тогда ты знаешь, как выглядят наши смертельные враги, дурно воспитанные, из рук вон плохо одетые, нечистоплотные и запятнавшие себя всеми ужасными пороками варварства. О-о, если б ты знала, как я устал жить в это время. Стихи я пишу для двух десятков людей, и почти для такого же их числа ты творишь свою музыку, за какую любой другой век увенчал бы тебя славой.

— Сомневаюсь, что ты настолько уж прав, Мартин. Наше время невыразимо бедное, а пропасть между искусством и жизнью, великим и малым — все та же, без изменений. Сократ, суть которого ты так божественно изложил мне тогда, в Афинах, в период их наивысшего расцвета, возможно, в душе был одинок так же, как и кто-то великий сегодня в том городе, где он живет. Тот, в чьей душе идеал бессмертной красоты, всегда недоволен своим временем и своей жизнью. Вспомни о Микеланджело, остававшемся, при всем его величии, во времена величайшего расцвета безгранично одиноким.

— Благодарю тебя, Элизабет! Если случаю будет угодно сохранить мое имя потомкам, ему всегда будет сопутствовать имя моей возлюбленной, моей музы, и нимб сказочной, романтической любви будет сиять вокруг нашей взаимной славы.

Красивая женщина взглянула прекрасными глазами на поэта и спросила:

— Скажи, что ты более любишь во мне — мою красоту или мое искусство?

— Как будто без твоего искусства твоя красота была бы такою же! Но если тебе хочется их разделить, я отвечу: я люблю твою красоту со страстью влюбленного, пламенной страстью, которая вбирает в себя силу момента, но которая, как и всякая страсть, станет добычей времени. Твое же искусство я люблю, как и свое, кровной, обожествляющей любовью, без которой я не могу жить. Но повторяю: то и другое неразделимо. Твоя красота в самой сути своей и со всеми своими чарами и есть твое искусство. По твоему челу сразу скажешь — за ним скрываются мысли, изумительные по чистоте и безупречности стиля, а твои глаза говорят о том, что привыкли видеть картины и образы, даже если их веки опущены, и по твоим рукам сразу скажешь — они привыкли извлекать из струн мельчайшие потрясения души в их тончайших нюансах.

Приближался самый разгар лета. Среди крупных финиковых листьев начали темнеть плоды, изредка выпадали теплые летние дожди. Вицнау и Риги с их зубчатыми железными дорогами запрудили туристы. Озеро в жаркие часы блестело, переливаясь всеми цветами радуги, как если бы на его поверхности плавали масляные пятна.

Время года подбиралось к тем блистательным летним дням полного изобилия, когда к наслаждению уже примешивается тихая боль близкого конца. Поздние вечера на озере, исполненные ленивой, размягчающей красоты, окутывали далекие горы бархатной пахучей синевой, густой и насыщенной красками, как это случается только в августе.

Это было время, когда Мартина то и дело посещало вдохновение. Для его чувств, обращенных ко всему совершенному, полноценному и насыщающему фантазией, это было время короткого и приятного наслаждения. Его взгляд не мог насытиться напоенными жаром сочными и пышными красками, и все его существо, испытывающее легкую сладостную усталость, купалось в нежном, пропитанном солнцем воздухе на берегу озера. В эти дни его любовные отношения с Элизабет стали еще нежнее, мягче и спокойнее, а ее молодая натура не понимала таких форм тихой, деликатной, предупредительной любви, ее тело медленно созревало для плотских страстей, силилось вожделение, жажда горячих ненасытных наслаждений. Она принималась осыпать своего друга неожиданными ласками, пыталась раздразнить и возбудить его бравадой как в повадке, так и в туалетах, и ее музыка вместо строгих классических форм часто предпочитала теперь другие мелодии, источающие тонкий аромат томления или заразительно озорную грациозность соблазна. Мартин, казалось, едва замечал это превращение ее почти аскетической сущности, по-прежнему оставаясь в плену ее чар.

Элизабет терзала непонятная ей самой ненасытность. Ее поздно пробудившаяся и набирающая силу чувственность горела в крови как долго сдерживаемый огонь; часто она с такой жгучей страстью набрасывалась на возлюбленного, что он пугался. Мирные и прекрасные часы чтения, окрашенные благородством классического искусства, становились все короче, утрачивая прохладу и тишину, разговоры вертелись, несмотря на сопротивление Мартина, все бойчее и нетерпеливее, как мотылек, летящий на огонь, вокруг узкой темы любовных утех. Несколько раз во время таких диалогов оба одновременно сбрасывали вуаль галантной беседы со своих слов и неожиданно замолкали после дерзких и приземленных речей. Женщина разражалась далее смехом, а поэт пугался, внезапно охваченный горьким чувством, как тот, кто первым видит признаки упадка в прекрасном и ухоженном доме. Он ясно ощущал, что высшая точка его любви уже пройдена; смех этой вульгарной женщины он находил диким и разнузданным, иногда некрасивым, даже пошлым, но буйная ее страсть захватывала и его, и он несся по мутным волнам этой похотливой любви, краем сознания понимая, что должен испить эту перехлестывающую через край страсть до последнего крика ее истерзанной плоти и полного своего отчаяния.

7

Почти ежедневно в горах гремели сильные грозы. Озеро было таким теплым, что купание не освежало.

За недели, проведенные в Вицнау, Элизабет изменилась. Изящные формы ее красивейших рук, ее ног приобрели полноту, помягчели, затылок потемнел и раздался, груди стали тверже, напористее. Непривычный знойный ток, по-видимому, бежал по слабо просвечивавшим жилам, распространяясь по коже, и ее цвет принял вместо прежней холодности и белизны оттенок тронутой золотистым блеском прозрачности; этот блеск покрывал все ее божественное тело, сообщая ему впечатление буйной жажды любви и вызывающей похотливости. Большие одухотворенные глаза потеплели, стали мечтательными, изобличающими любовный опыт, блестя новым и влажным, слегка затуманенным синеватым блеском. Благодаря изменившемуся выражению глаз черты лица и нежные тонкие щеки стали земными, обрели сладость и порочную привлекательность. Все лицо ее словно горело в вакхическом опьянении — особенно страстно зовущий, жадный до поцелуев рот, казавшийся воспаленным.

Вскоре Элизабет уверовала в собственную власть над поэтом. Она не думала о начале конца и купалась, опьяненная, в бесконечном угаре своей красоты и победы. Неустанно, словно наверстывая упущенное, вбирала она всеми порами, смеясь и дрожа от возбуждения, каждую любовную ласку и жаждала каждый раз еще больше — более страстных поцелуев, более жарких объятий и пылких любовных игр. А поэт, чувствуя ослабление сил и способности доставлять наслаждение, страдая, что ее может постичь горькое разочарование, исполнял все ее фантазии и желания безудержных наслаждений.