Вторая молодость любви

— Готова поспорить, что к тебе не пристает, — попробовала пошутить Сашенька, но Дмитрий, всегда готовый шутку принять, поострить, на этот раз просто не отреагировал, а продолжал свой гневный монолог:

— И почему голубой? Откуда эта ссылка на божественный цвет? Когда я это слышу, всегда вспоминаю стихи Бараташвили:

…Это цвет моей мечты,

Это краска высоты.

В этот голубой простор

Погружен земной простор.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам…

— Какая высокая поэзия. А тут обыкновенная пошлость, — сказала задумчиво Сашенька.

— Не пошлость это, солнышко, не пошлость, а человеческая тупость и ограниченность. Благо бы так рассуждал темный народ или телезритель-обыватель, замордованный эскападами извращенцев из шоу-бизнеса, а то ведь разговор идет в кабинете главврача больницы, доктора медицинских наук. И задача поставлена жестко и четко: избавиться от Коли. «Нам не нужен ваш гомик сапиенс с золотыми руками». Таков вердикт.

— Митя, но ты же не можешь увольнять или принимать на работу, это — не твоя компетенция, разве твой главный этого не знает? — удивилась Сашенька.

— Конечно, знает. Но у него нет официального повода для увольнения. За что он должен уволить успешного хирурга?

— Ну да!

— Он требует, чтобы я нашел повод для вынесения Коле выговора: опоздал на работу, подрался с больным, приставал к другим врачам, а лучше — к пациентам с непристойными предложениями. Да мало ли что можно придумать и нагородить, если задаться целью. А то, что наш Петр Васильевич перетрахал всех сестер в отделении, это вся больница знает, но никого сей факт не волнует, хотя на дежурствах его не раз заставали в щекотливом положении, но — никто не жаловался! Вроде все правильно: не насиловал, сестры не жаловались, обязанности моего заместителя выполняет исправно. Полный порядок!

— Но ведь Коля ни в чем таком замечен не был!

— А жалоба есть.

— Анонимная.

— Пойми, начальство так решило, значит, если нужно, появится и свидетель. И знаешь, что он сказал мне? «Вы ведь собираетесь на конференцию в Германию? Вот постарайтесь до отъезда принять меры». Каково?

— Господи, он может тебе все испортить и отменить поездку.

— Это уж точно. Только, Сашенька, я не стану ничего предпринимать даже при таком раскладе. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, поддерживаю и горжусь, — ответила жена, поцеловала мужа и с грустью добавила, взглянув на часы: — Вот и утро, пора вставать. Танька, наверное, уже завтракает.

Когда вся семья собралась на кухне, раздался телефонный звонок. Сашенька сняла трубку.

Это была Галя.

— Спасибо вам, ребята, — со слезами произнесла она.

— За что? — растерялась Саша.

— За то, что залили меня. Теперь я поняла, что все последние месяцы сама себя обманывала, словно играла роль в чужой, ловко скроенной нелепой пьесе… Нет, нет, не перебивай меня. Если бы не этот случай, я бы продолжала верить в его благородство и интеллигентность…

— Нельзя же так вдруг, Галя, не руби сплеча, все-таки вы достаточно долго вместе, ты к нему присмотрелась, привыкла. Мало ли как бывает, у любого может случиться.

Сашенька говорила эти ничего не значащие слова, потому что жалела Галю, хотела облегчить ее участь, но понимала, что все это неумно, необязательно и в какой-то мере пошло. Ей стало неловко, и она замолкала.

— Увы, Сашенька, это лишь вершина айсберга, все остальное открылось позже. Просто я позволила зомбировать себя. Ладно, вам на работу пора…

Поздравительная открытка от Генриха пришла в двадцатых числах января. Так уже повелось последние годы в столице великой державы: письма, посланные авиапочтой из Праги, из Германии, из Италии, добирались не меньше трех недель. Дмитрий, получая корреспонденцию, бурчал: «Можно подумать, что почтовики ползут по-пластунски, держа в зубах письма, иначе как объяснить такие огромные сроки? Еще несколько лет назад письмо к старым друзьям в Прагу долетало за неделю, а теперь — пойми, что происходит».

Вечером, возвращаясь с занятий, Танька заглянула в почтовый ящик, обнаружила письмо и, войдя в квартиру, провозгласила:

— К вам прибыл пластун!

— Какой еще пластун? — не поднимая головы от книги, спросил отец.

— Ну, папик! Ты же сам говоришь, что письма ползут по-пластунски, разве не так? Вот и приползло письмо, а на штампе немецком дата: двадцать третье декабря. Ничего себе работает почта!

— Ох, Татошка, ты бы лучше не использовала слов, смысла которых не знаешь.

— А что? Ты сам всегда так говоришь, — возмутилась Татьяна несправедливым, как ей показалось, замечанием отца.

— Одно дело ползти по-пластунски, другое — пластун, казак, служащий в пехотной части, в сторожевых или пограничных войсках.

— Значит, письмо доставил казак-пластун, который полз, полз от самого Мейсена, через все границы и часовые пояса, — не унималась Танька. — Так давай вскроем конверт!

Дмитрий оторвался от книги, взял письмо, взглянул на адрес:

— Скоро вернется мама, тогда и прочитаем.

— Да ты что, па? Тут же написано: «Ореховым». А мы с тобой кто?

— Не приставай. Что за нетерпячка?

— Ну-у… любопытно.

— Направь свое любопытство на химию. У тебя экзамен на носу, смотри, облажаешься.

— А я знаю, почему ты не хочешь без мамы читать письмо.

— Вот как? Почему же?

— Боишься, что мама подумает, будто ты ее приревновал к Генриху.

— Тебе не говорил твой Буратино, что ты совсем глупенькая, хуже Мальвины?

— Он не мой, он — общественное достояние, за ним целый хвост всегда тянется. Только ты не переводи разговор на другую тему.

— Знаешь, девочка, ты совсем взрослый человек, когда-нибудь тебе следует выслушать эту историю, так сказать, от первоисточника. Давай поговорим.

— Давай, — сказала Танька.

— Собственно, вся история укладывается в какие-то полтора месяца. Мама и Генрих поступали в институт в один год. Он влюбился в нее с первого взгляда и, по его словам, бесповоротно.

— Так же, как и ты?

— Наверно… Только с той разницей, что у нас с мамой чувства были взаимные, а к Генриху она относилась просто по-дружески и с большим уважением. Между ними ничего не было.

— Ты говоришь — с уважением, будто первокурсник Генрих успел совершить что-то невероятное, — пожала плечами Танька.

— Твоя ирония неуместна. Он действительно совершил невероятное: будучи сыном и внуком ссыльных немцев, он сумел в условиях жесткой дискриминации окончить русскую школу в Казахстане, отслужить в армии, не опуститься, как это произошло со многими, кого выкинула на обочины жизни сталинская железная рука, приехать в Москву, выжить здесь, ночуя на вокзалах, голодая и одновременно сдавая экзамены, и поступить в лучший медицинский институт страны.

Когда он получил место в общежитии и первую стипендию, он был счастлив, словно сорвал куш в безнадежной лотерее.

И сразу же, как награда за все его жизненные передряги, к нему пришла любовь.

— Какая же это награда, если мама полюбила совсем другого?

— Когда приходит любовь — это всегда счастье, даже если она безответная. А потом родилась ты. К тому времени я закончил институт, а мама и Генрих — только первый курс. Все годы учебы он помогал маме. Только благодаря ему она сумела не отстать от своего курса, не пропустить год. Его помощь была неоценима: я только начал работать, отпрашиваться каждый день не мог, а Генрих как-то исхитрялся — то лекцию пропустит, то немного опоздает на практическое занятие, но все успевал, приносил маме записи лекций, сидел с тобой, пока она бегала на какое-нибудь обязательное занятие или зачет.