Страница 37 из 51
Сашенька и Танька поплелись, сонные, по своим комнатам.
…Таня в задумчивости медленно разделась, улеглась, погасила свет, но ей никак не удавалось заснуть. Она стала считать баранов, насчитала целую отару, а сон не шел. Лучше бы она стояла на кухне и спокойно мыла посуду — порой банальная работа помогает одолеть упорные мысли, которые в постели почему-то особенно назойливо лезут в голову. Смутное чувство тревоги постепенно перешло во вполне четкое ощущение чего-то невозвратно утраченного. Таня стала доискиваться источника этого чувства, и неожиданно, как вспышка, пришло воспоминание: она — десятилетняя девочка, ученица четвертого класса… Учительница разрешила ей выйти из класса, потому что к ней пришел дядя. Его хорошо знали — он дважды в неделю приводил Танечку в школу…
Когда она вышла, Генрих протянул ей подарок, новенький ранец, в котором что-то громыхало, и сказал:
— Это тебе.
Она взяла ранец, открыла, заглянула внутрь, обнаружила коробку конфет, но рассматривать ее не стала и почему-то не обрадовалась подарку. Во рту появились странная сухость и привкус горечи…
Теперь она знала, что это был вкус беды.
— Спасибо, — поблагодарила девочка.
— Татоша, я уезжаю в Германию. Хочу проститься с тобой здесь, потому что закрутился с делами и не успеваю заехать к вам. С родителями я уже виделся. Осталось попрощаться с тобой.
— Попрощаться? — спросила девочка. — Навсегда?
— Не говори так… — И он обнял Таньку. — Мы еще обязательно с тобой встретимся.
— Когда?
Генрих замялся:
— Пока не знаю…
— Скоро?
— Не очень…
— Через год? — допытывалась девочка.
— Нет, Татоша, позже… Понимаешь, мне нужно встать на ноги…
— Разве у тебя болят ноги? — совсем по-детски спросила Танька.
— Нет, конечно, нет. Это такое выражение… Я должен найти работу, квартиру, встретиться с моими родными…
— А со мной ты должен расстаться? Но я же люблю тебя! — с отчаянием произнесла она, словно взрослая женщина, и обвила ручками его шею…
Этот сон наяву, как озарение, расставил все на свои места, и Таня призналась себе: она любит Генриха! Подсознательно все эти годы ждала его, потому и тянуло ее к взрослым мужчинам, потому и случилось с ней то, что случилось. Что же она наделала? Она ждет ребенка от нелюбимого, почти случайного мужчины, а Генриха потеряла, потеряла навсегда.
Таня тихо плакала, уткнувшись в подушку, и в голове зрела мысль, что виной всему родители: почему, по какому праву они запретили ей избавиться от ребенка, который теперь веригами опутал ее настоящую любовь?
Немного успокоившись, она устыдилась: разве родители виновны в ее поступке? Разумеется, самое простое — возложить вину на другого, это приносит облегчение и чудесным образом умаляет собственную вину.
В любом случае поздно рвать на себе волосы…
Таня погрузилась в дремоту и совсем уже было заснула, но вдруг подумала: «Интересно, а живот у меня уже заметен? Генрих успеет до отъезда разглядеть его?»
Она встала, включила свет, сбросила с себя ночную рубашку, подошла к зеркалу и стала крутиться перед ним, придирчиво рассматривая свое отражение. Живота почти не было. Заметит ли Генрих это «почти»?
Опять чушь всякая в голову лезет. Ну зачем ей знать — заметит, не заметит? Что это меняет, какое может иметь значение? Ответ был прост: она хотела решить, должна ли рассказать ему о своей беременности или оставить все как есть — пусть уезжает, а когда родится ребенок, папа наверняка напишет ему в письме, что Татоша сделала его дедом или что-нибудь веселенькое и остроумное…
Ночью, в машине, возвращаясь от Ореховых, Генрих с невероятной силой ощутил такое светлое, радостное чувство от встречи с Таней, что у него не оставалось никаких сомнений — он влюбился.
Да нет же, не влюбился, а любит эту немного странную, притягательную, очаровательную девушку, которую в младенчестве он пеленал, гулял с ней, водил в детский сад и которая с детской прямотой ровно десять лет тому назад объяснилась ему в любви. Он тогда недоумевал: как может десятилетняя девочка влюбиться в тридцатилетнего мужчину? Что за бред! Что за набоковщина! А сегодня понял, что это прежняя Татоша, что чувства ее к нему живы, просто она стала старше, а его любовь к ней, которую он не осознавал до конца, теперь стала реальностью и поселилась в его сердце.
Машина затормозила. Водитель-частник обернулся в недоумении — спит, что ли, пассажир? — вежливо сказал:
— Приехали.
— Да, да, — встрепенулся Генрих, — извините, я немного задумался. — Он расплатился и вошел в гостиницу.
В номере, собираясь ко сну, он продолжал начатый в машине разговор с самим собой.
Так в кого же он был влюблен — в Сашеньку или в Таню? Конечно, он сразу, еще на вступительных экзаменах, увидел и влюбился в Сашеньку. Но она очень скоро вышла замуж за Митю, и для него, воспитанного в патриархальных традициях немецкой семьи, ее брак наложил табу на его чувства. А потом появилась маленькая Татоша, и все каким-то чудесным образом переменилось: она росла, требуя внимания, заботы, как, впрочем, все дети! Он с удовольствием каждую свободную минуту погружался в эти хлопоты, не только помогая молодым родителям, но и получая несказанную радость от того, что у него, бобыля, появился маленький родной человечек.
Кто бы мог подумать, что десять лет назад, простившись с Танечкой, он увезет с собой ростки нынешней любви.
Генрих заснул с ожиданием чего-то праздничного, что должно было случиться завтра.
В десять утра Генрих приехал к Ореховым.
Таня, вчера так непосредственно и искренне встретившая его, сегодня показалась чуть сдержаннее и с постнинкой на лице, будто кто ее обидел.
Генрих посмотрел на нее вопросительно.
Она не знала, что сказать, и с бухты-барахты, видимо от растерянности, объявила:
— А я чашку вчера разбила.
— А я это предвидел, — с улыбкой сказал Генрих и поставил на стол в гостиной огромную коробку, красиво упакованную в яркую с цветочками бумагу, перевязанную разноцветными лентами.
Вышли из спальни заспанные Сашенька и Митя.
— Извини, ради Бога, за такой вид, я сейчас приведу себя в порядок, — бросила Сашенька на ходу и удалилась в ванную.
Дмитрий пожал руку Генриху, взглянул на коробку, глубокомысленно произнес:
— Ого! Впечатляет.
— Татоша, открывай коробку, там и чашки, и кое-какие штучки. Надеюсь, тебе понравится.
— Да ты что! — вскинулся Митя. — Она же все перебьет. Вчера специально тренировалась.
Танька бросила на отца грозный взгляд:
— Как тебе не стыдно, папик! В кои-то веки разбила чашку и то — из лучших побуждений.
— Ген, ты знаешь, что значит бить посуду из лучших побуждений?
Генрих засмеялся:
— По-моему, надо спросить у автора.
Танька вспыхнула:
— Долго вы будете топтаться на разбитой чашке?
— Не на чашке, а на ее осколках, — заметил Митя.
Генрих взглянул на Таньку, почувствовал, что она сегодня совсем не склонна шутить, и назидательно обратился к другу:
— Если у тебя есть фонтан — заткни его!
— Генка, ты не забыл Пруткова! — воскликнул Митя, обнял Генриха и добавил: — Пошли на кухню, я угощу тебя по этому поводу армянским коньяком ереванского разлива.
— Коньяк в десять утра?! — ужаснулся Генрих.
— Так вы же сейчас уйдете, а вечером на встрече дадут тебе какого-нибудь пойла — не обрадуешься. Так что пользуйся случаем и щедростью моего армянского пациента.
Сашенька вышла из ванной, увидела коробку, ахнула:
— Ты что, весь мейсенский фарфор скупил?
— Вы тут, Сашенька, с Татошей разбирайтесь, а мы ненадолго уединимся, — распорядился Митя и повел Генриха на кухню.
Началось священнодействие: Митя распахнул нижние дверцы кухонного шкафа, и перед удивленным Генрихом предстала живописная картина — батарея самых разных по форме и содержанию бутылок.
— Я не знал, что ты коллекционируешь напитки, а то привез бы тебе парочку экзотических.