Вторая молодость любви

Тут меня понесло. «Вы ошиблись, сударь, — сказал я таким же слащавым тоном, — я не только не нарушу традиции, но пойду дальше в своем желании угодить вам и произнесу экспромт».

Все зашумели: «Экспромт! Экспромт!» Стали рассаживаться. А главный стоит, расплылся в улыбке, ждет тишины и, конечно, стихов. Я тоже стою, жду, когда наступит пауза между трепом и жевательными движениями. Улучив минуту, произношу с приличествующим случаю выражением…

— Что ж ты замолчал? — сокрушенно, без намека на прежнее веселье, спросила Сашенька.

— Закрой уши, при тебе не могу, — проговорил, усмехнувшись, Дмитрий.

— Слушать с закрытыми ушами? Что-то новенькое в психиатрии, — покачала головой жена.

— Ладно уж, скажу:

Я о тебе слагаю стих,

С трудом его рифмуя,

Ты весь говно — от сих до сих —

От головы до…

Надеюсь, ты догадалась, что я не стал дожидаться аплодисментов и ушел, не теряя достоинства.

В дверь осторожно просунула голову Татоша:

— Папик! Это лучшая твоя эпиграмма!

— С каких пор ты подслушиваешь наши с мамой беседы? — рассердился Дмитрий.

— Если это ты называешь беседой, то — впервые, а вообще, сам знаешь, я не подслушиваю вас — какой смысл? Все равно сами все расскажете.

— Танька, ты обнаглела, не надо так разговаривать с родителями, — вмешалась Сашенька. — Настроение у папы и так скверное.

— Почему? — со всей искренностью удивилась Таня.

— По-твоему, потерять работу — не повод для скверного настроения? — возмутилась мать.

— Разве приказ об увольнении уже подписан? Когда твой шеф мог это сделать — на банкете или ночью, в состоянии опьянения? — словно издевалась Танька над отцом.

— Татоша, прекрати, пожалуйста, это неуместное словоизвержение. Завтра, прямо с утра, я положу ему на стол заявление об уходе. Теперь, полагаю, тебе все стало ясно? — усталым голосом сказал Дмитрий. — И давай больше не обсуждать эту тему, я ведь могу и рассердиться.

— Папочка, миленький, — стала ластиться к отцу Танька, обвивая со спины руками его шею и тычась носом в волосы, уже успевшие за предбанкетное время пропахнуть табачным дымом. — Я очень люблю тебя, ты ведь знаешь… послушай меня минутку, ну, притворись, что это говорю не я, Татоша, а просто некий голос разума. Я прошу тебя. И тебя, мамочка, тоже.

— Ладно, голос разума, вещай, мы будем с мамой немы.

— Ты хочешь подать заявление, чтобы упредить действия этого гиганта мысли, так? — начала Танька.

Отец мотнул головой.

— Папик, ты же согласился выслушать меня, — обиделась дочь.

— Я и слушаю. Но мы договорились, что я буду нем.

— Но не до такой же степени. Можно говорить «да» и «нет».

— Согласны, согласны, только излагай поскорее свои соображения, не тяни, — не выдержала Сашенька.

— Ну, что касается твоей, мамочка, «художественной штопки», то я одобряю и даже радуюсь — все равно количество пациентов со дня на день пойдет резко на убыль, потому что в Москве полно платных заведений, где все уже схвачено и поставлено на поток.

— Боже, откуда ты это знаешь? — с тревогой спросила мать.

— Просто я учусь, если вы не забыли, в медицинском учебном заведении. К нам информация приходит молнией. А радуюсь я потом, что теперь пойду работать ночной дежурной медсестрой. Я не просто буду зарабатывать деньги, но еще и кое-чему научусь полезному, что иногда не каждый врач знает и умеет. И не возражайте, потому что я все уже продумала: сейчас у нас занятия на кафедре пропедевтической терапии, а там как раз требуются дежурные медсестры.

Сашенька хотела что-то сказать, но Танька тут же напомнила:

— Только «да» и «нет», договорились?

— Угу, — промычала Сашенька.

— Теперь о главном вопросе и главном враче. Никакого заявления подавать не нужно — это и ежу понятно. Если каждый врач, назвавший своего главного фекалиями, станет уходить с работы — кто займется лечением больных?

Дмитрий хотел было возразить, но Танька чмокнула его в щеку и продолжила:

— В данном случае все твои поползновения на джентльменское поведение выглядят как метание бисера свиньям. Ах, ты думаешь, что он сам тебя уволит без твоего заявления? Это был бы гениальный по глупости ход с его стороны, но я уверена на все сто, что он не сделает этого.

— Почему?! — не выдержал Дмитрий.

— Во-первых, потому, что он не найдет в Москве другого такого завхира…

— Что-что? — встряла Сашенька.

— Дорогие родители, вы разговорились и нарушили конвенцию молчания, к тому же не знаете элементарных вещей; завхир — это заведующий хирургическим отделением.

— Ну спасибо! Просветила так просветила, — пожал плечами Дмитрий.

— Продолжаю, — проигнорировала реплику отца Танька. — Во-вторых, за что он тебя уволит? На этот вопрос я разрешаю тебе ответить.

— Ну как… — растерялся Митя, — я принародно назвал его… знаешь как… оскорбил…

— Это твое личное мнением, которое может не совпадать с его собственным. Кроме того, вы же не читаете современной литературы и не знаете, что такие столпы русской словесности, как Лимонов, Сорокин, Ерофеев и другие, не только используют так называемую ненормативную лексику, но и пишут целые трактаты о ее исторической закономерности в русском языке, их даже перевели на иностранные языки. И еще одно соображение: у тебя в эпиграмме нет ни адресата, ни автора, — а это уже называется народным творчеством, которым может воспользоваться всякий, не неся никакой ответственности.

Ореховы слушали свою дочь и никак не могли надивиться, где, когда, каким чудом этот милый, озорной ребенок набрался такой взрослой смелости и рассудительности, дискуссионного азарта и находчивости.

— Но это ведь не все, — сделал еще одну попытку вмешаться в разговор Дмитрий. — Я там… в конце… позволил себе еще кое-что… за гранью…

— Ну разве не ясно, что здесь нет никакого оскорбления, просто ты определил масштабы той субстанции, из которой он, твой главврач, по твоему, возможно, и ошибочному мнению, соткан: то есть — отсель и досель. Вот и все. — И вдруг очень серьезно сказала: — Папочка, милый мой, дорогой, я никогда бы не осмелилась давать тебе советы или что-то в этом роде, но сейчас умоляю, сделай, как я тебя прошу: иди завтра, как обычно, на работу и пожинай молчаливое обожание своих коллег.

На следующий день все так и случилось: Дмитрий отправился в больницу, сделал традиционный обход, потом оперировал тяжелого больного с опухолью кишечника, проконсультировал пожилую медсестру, которая давно работала в больнице и которой Дмитрий очень дорожил. Она обратилась с жалобой на боли в животе. Оказался весьма запущенный аппендицит с ограниченным перитонитом. Ее немедленно взяли на стол, Дмитрий успешно соперировал и, уходя, заметил, как к ней зашел проведать главврач — это была его теща, оставшаяся ему в наследство после смерти первой жены.

«Так-то вот, — подумал Дмитрий, — вовремя поставить диагноз, даже аппендицита, мы не можем, а на конференцию в Германию, где в объявленной тематике — ни бельмеса, это пожалуйста, всегда готовы. Впрочем, не позавидуешь человеку, которому приходится жить в одной семье с новой женой и старой тещей…»

На том и закончился первый рабочий день после сотворения блестящего экспромта.

Танька брела домой после дежурства, пересекая парк на Большой Пироговке.

По всем приметам подошло время зимы, но она все еще кокетничала с осенью, то уступая ей, то грозно напоминая о себе. Снег лежал тонкими ажурными кружевными заплатками на еще не успевшей пожухнуть траве и на разлапистых ветвях кустарников.

Подумалось, что работа, в которую она впряглась, тоже похожа на заплатку, которой следовало прикрыть… что? Этого Таня и сама не знала — может, все-таки боль, точнее, свербящее чувство, так и оставшееся после «ухода» Лехи? Но откуда и почему боль, если не было любви? Вот уже прошло несколько месяцев, а в голове все крутится и крутится вопрос: «А если бы Леха вдруг взял и обнял меня или поцеловал? Как бы я отреагировала? Ясное дело — съездила бы по физии! Так отчего, отчего, отчего, черт возьми, меня все это дергает, не оставляет в покое!»