Страница 3 из 21
И все-таки кешийские медные копи не шли у меня из головы – как они держатся там, в глухом терновом лесу? Залог спасения – если только разгадать загадку. И сейчас, по памяти, я попытался реконструировать условия Кеша в собственной лаборатории, играя с естественным взаимодействием флоры и руды, нащупывая единственную формулу, призванную остановить победный марш смертоносных зарослей.
За Пайлой закрылась дверь. Я снова пощупал пульс Джайалы – он почти затих. Побеги терновника любят пускать в ход профессиональные убийцы и отвергнутые любовницы. Яд вызывает необоримый сон, постепенно уступающий более глубокой тьме. Он сжимает сердце и замедляет его биение, пока кровь не начинает ползти холодным сиропом и в конце концов останавливается полностью. Тело иногда сохраняется годами, пока крысы, мыши и мухи не проникают вглубь и не разрушают его изнутри.
Сейчас ядовитые щупальца терновника густо покрывали кожу Джайалы. Взяв медный стержень, я провел им по ее рукам. Потом коснулся ее тела мятой. Медным пинцетом стал обирать нити с ее кожи и складывать в керамическую чашу, поставленную рядом, чтобы случайно не дотронуться до них. Работал я быстро, как только мог, и понимал, что все равно не успеваю. Их было слишком много – десятки и сотни. Еще больше нитей покрывали ее одежду, но это не важно, важно, что они затянули кожу. Чересчур много, и все же я их обирал.
У Джайалы затрепетали веки. Она взглянула из-под тяжелых ресниц; темные глаза помутнели под действием яда.
– У меня хватит? – спросила она невнятно.
– Чего хватит, деточка?
Я продолжал снимать нити с ее кожи.
– Семян… выкупить мою кровать.
Я попытался ответить, но слов не было. Сердце будто сдавило тюрьмой Хализака, выжало досуха и умертвило.
Глаза Джайалы закрылись, погружая девочку в вечный сон. Я отчаянно пытался нащупать эхо ее сердца. Медленный удар под пальцами, застывающий сахарный сироп. Еще удар. Гуще. Холоднее. Слабеющий зов сердца. Пауза еще длиннее, и после нее…
Ничего.
Меня качнуло прочь от умирающей дочери. Невыносимое ощущение потери.
Балантхаст лежал рядом, готовый к использованию, во всех его трубках булькала смесь. В отчаянии я схватил его и подтащил к умирающей девочке. Нацелил огромный раструб на неподвижное тело. Слезы застилали глаза. Я чиркнул спичкой, и…
Остановился.
Не знаю, почему это пришло на ум. Говорят, что Три Лица Мары приходят к нам и внушают мудрость в час нужды. Что из истинного отчаяния рождается вдохновение, и тогда открываются тайны мира. Не знаю. Несомненно лишь то, что Мара – семя жизни и надежды.
Я склонился к Джайале и выдернул волосок из ее головы. Привязка, желаемое, цель… не знаю, что, но мне вдруг отчаянно понадобилось, чтобы что-то от моей девочки было в работающем балантхасте, и от терна тоже. Вместе с мелией и мятой…
Я поместил волос в камеру сгорания и чиркнул спичкой. В камере взметнулось пламя, сжигая мелию и мяту, терновник и волос Джайалы, дымясь и пылая, и все это соединилось в горении. Я взмолился к Трем Лицам Мары о милости и повернул диск балантхаста. Прибор всосал горящие угольки волос, извивающиеся нити терновника и все прочие ингредиенты в камеру своего брюха.
Какой-то миг ничего не происходило. Потом из раструба вырвалось синее пламя и окутало Джайалу.
Папа, проснись.
Проснись.
Про.
Снись.
Смутные гулкие слова, шорохи, толчки.
Папа, проснись.
Папа?
Папа. Папапапапапа.
Я открыл глаза.
Надо мной склонилась Джайала, облако черных волос, худые коричневые руки и ноги, синие юбки. Размытая, эфирная. Просвечивающая насквозь в окружающем ее свете. Дух из Зала Суда. Она ждет, пока Судья Борзай возьмет ее шестью своими руками, всмотрится в душу и передаст в Зал Детей, где невинные души живут под оберегающим надзором собакоголового Кемаза.
Я попытался сесть, не смог. Лег снова. Создание-дух осталось, продолжая меня дергать. В лаборатории царил хаос, все колебалось, будто зижделось на облаке.
Значит, все мы умерли.
– Папа?
Я обернулся на гулкий голос. Всмотрелся. Еще раз оглядел разгромленную лабораторию. В спину упиралось что-то холодное и твердое. Вполне материальное.
Я медленно поднялся, привалился к каменной стене. Лежал я у противоположного камину конца комнаты. Рядом со мной валялся балантхаст, стеклянные камеры разбиты, вакуумные емкости в пропаянных гнездах ощерились зубами осколков. Вокруг блестели гнутые медные трубки, как лепестки, разбросанные перед Марой в праздник посадки.
– Папа, что с тобой? – Джайала склонилась надо мной с тревогой и заботой. – У тебя голова в крови.
Я поднял руку, коснулся встревоженного личика. Теплая. Живая. Совсем не дух.
Живая, невредимая! Кожа дымится желтыми остатками горелого терна. Ее покрывала почерневшая зола лиан, волосы наполовину расплавились, все еще подергиваясь в смертных судорогах нитей терновника. Обгорелая, обожженная, в волдырях, но цела и невероятным образом жива.
Я провел рукой по обожженной щеке, зачарованный невероятным чудом.
– Папа?
– Все хорошо, Джайала. – Я начал смеяться. – Лучше, чем хорошо!
Прижав ее к себе, я всхлипнул, благодаря Мару за спасение моей дочери. За обремененную казнь моей души.
А помимо этого – другая мысль, огромная надежда. Впервые за все время моих экспериментов терновник умер по-настоящему, не оставив даже последствий своего яда.
Пятнадцать лет – не такой уж долгий срок, если ищешь способ спасти мир.
3
Конечно, ничего не происходит так просто, как хотелось бы.
После этого первого небывалого успеха я выдал потрясающую серию неудач, едва не взорвав дом. И плюс к моим волнениям – хотя Джайала выжила после встречи с терновником, кашель у нее стал намного хуже. Его усугубила зимняя сырость, и сейчас девочка целый день кашляла и тряслась, будто маленькие легкие хотели схлопнуться совсем.
Она слишком маленькая, чтобы помнить, как нехорош был кашель раньше – как он меня беспокоил. Но после отравления терновником кровь начала выступать у нее на губах – краснота легких выталкивалась тем злом, что сотворила над ее телом отрава, стараясь погрузить девочку в вечный сон.
Я, сколько мог, избегал применения магии, но кашель у Джайалы усиливался, становился глубже. И магия требовалась очень небольшая, только чтобы сохранить ей жизнь. Закрыть очаги у нее в легких и прекратить появление крови на губах. Может быть, в результате на поле какого-нибудь крестьянина вылезет побег терновника, оплодотворенный силой, выпущенной в эфир, однако же – крохотное магическое усилие, и слишком велика нужда Джайалы, чтобы оставить ее без внимания.
Зима всегда была самым худшим временем. Каим не похож на северные земли, где мороз убивает все растения, кроме терновника, заметает землю холодными сугробами и укрывает лепным льдом. Но все равно холод грыз Джайалу, и я чуть-чуть отвлекся от своей алхимии и совершенствования балантхаста, чтобы кое-что в нем улучшить.
Наша тайна.
Даже Пайла не знала. Никому не дано было знать, кроме нас.
Мы с Джайалой сидели в углу моей лаборатории, посреди одеял, на которых она теперь спала у очага, – единственная оставшаяся у меня теплая комната, и я по записям из книги магистра Аруна творил магию.
Перо его было ясно, хотя сам магистр давно расстался с жизнью под топором палача. Мысли его лежали на пергаменте, дружеская рука тянулась ко мне сквозь время. Чудо чернил перенесло его прошлое в наше будущее. Розмарин, цветок пканы, корень солодки и густые текучие сливки козьего молока. Желтые лепестки пканы, смешанные с прочими составляющими, потрескивали, как огонь, соприкасаясь с молоком, и вверх восходил дым грез.
И я безымянным пальцем, давно отвыкшим от трех брачных колец, нанес эту пасту на лоб Джайалы, между густыми темными бровями. Потом, спустив на ней рубашку, еще полоску, посередине между легкими. Желтая метка пканы заиграла на ее груди, будто огонек костра.