В году тринадцать месяцев

Девочки ее ждали во дворе около беседки. Выбежав из подъезда, она подняла над головой тетради. В ответ раздалось дружное «у-р-а-а!»

В сквере девчонки обменялись тетрадями и сидели на лавочке, хмыкая, зачитывая друг другу смешное.

В. Г. Дресвянников расклеил страницы в тетради Маржалеты.

— Тетки! — сказала Нинка Лагутина, — что пишет Маржалета… «Меня пошел провожать Леонард, но мне нравится Коля»…

— Дай сюда, — попросила Маржалета.

— «Но Колю я начала ревновать, как и Юру к Эмке…»

— Дай сюда! — потребовала Маржалета.

— «Поэтому я переметнулась и заставила себя влюбиться в Леонарда. — Нинка вскочила с лавочки. — И, конечно, глупо ошиблась. Со стороны Коли и Юры у меня девяносто девять процентов взаимности».

Маржалета догнала Нинку, отняла тетрадь.

— Но я люблю Сашу. У него есть складной велосипед, — сказала Нинка Лагутина, делая вид, что цитирует по памяти.

— Где тут велосипед? Ну, где? — обиделась Маржалета.

Она попыталась разорвать свой дневник пополам, но тетрадка была толстая.

— Подожди, не рви, — сказала Алена. — Все равно кто-нибудь подберет кусочек, прочтет. Надо сжечь.

На трамвае доехали до остановки «Городской парк». Маташкова и Петрушина забежали домой, взяли свои тетради. Им тоже хотелось сжечь, очиститься, немедленно повзрослеть. Звонко перекликаясь, легко ориентируясь в шуме и грохоте городских улиц, перешли трамвайную линию, по которой приехали, перебежали со смехом вторую трамвайную линию, по ней мчался, быстро приближаясь, посверкивая синими стеклами, чешский трамвай; и, преследуемые звонком вагоновожатой, кинулись, повизгивая, на шоссе. Риск; которому они подвергались, перебегая дорогу, вызывал восторг в душе. Ветер ударял в лицо, за этим ветром открывался простор, синее небо с плывущими по нему белыми облаками.

Алена перебежала и, отстав от девчонок, остановилась на автобусной остановке напротив стеклянного двухэтажного гимнастического зала общества «Динамо». Вспомнила руки В. Г. Дресвянникова, мелко-мелко перебирающие, словно подкрадывающиеся пальцы, услышала дребезжание подноса, и опять захотелось зажмуриться. Но Алена только нахмурилась: «Зачем сказала, дура конопатая, что сестра у Марь-Яны умерла? Зачем ему об этом знать? Никогда!.. Никогда!..»

Сквозь наружную стеклянную стену гимнастического зала просматривались оба этажа. На втором — ребята в масках (двое в одном углу, двое в другом) отрабатывали один и тот же фехтовальный прием. На первом этаже две девушки в тренировочных костюмах медленно расхаживали, разминаясь. Время от времени они останавливались у снарядов, что-то поправляли, подкручивали.

Девочки ушли далеко вперед. Раиса Русакова отделилась от них, вернулась, издалека крикнула:

— Ален, чего ты? Художественной гимнастики не видела?

— Гимнастику я видела. Сердце болит.

— Как болит?

— Ну, бежала, запыхалась — вот и болит. Или еще почему. Не знаю. Я не знаю, поняла? У тебя от чего болит?

— У меня — болит?

В кювете, отделяющем асфальтовую дорожку от шоссе, кое-где среди прошлогодней рыжей травы виднелись зеленые травинки, мох. Кончилась бетонная ограда стадиона, и потянулись чугунные решетки, за которыми убегали вверх по склону деревья. Над деревьями возвышалось гигантское чертово колесо. Сейчас был еще не сезон, кабины высоко вверху висели неподвижно, были пустые.

Промчалась, прогрохотав, электричка, проехал, позванивая, трамвай, шуршали беспрерывно на шоссе автомобили. За этим шумом почти не были слышны моторы двух бульдозеров, которые ползли по краю оврага, двигая глыбы земли и битого кирпича. Но Алена услышала и остановилась посмотреть на их работу и на полузасыпанные старые шпалы в овраге. Крупные каменные блоки, бетонные обломки, сбрасываемые сверху, докатывались до ограды, и в некоторых местах чугунная решетка была сбита, повреждена. Засыпали только эту часть оврага, уличную. По плану реконструкции здесь собирались построить широкую красивую лестницу в парк. Секции бетонных ступеней уже завезли. Они были сложены на асфальте у старого узенького входа.

На центральной аллее рабочие красили фонарные столбы и лавочки в голубой цвет. Девчонки прошли через всю культурную часть парка, мимо озера, мимо узенького ручья, через который были переброшены горбатые мостики, мимо павильонов и теремов сельскохозяйственной выставки. Терема и павильоны тоже подновляли, готовили к открытию.

За павильонами сельскохозяйственной выставки потянулись холмы, дикая природа: непрореженные кустарники, неподстриженные деревья. Отсюда было недалеко до того места, где Алена гуляла одна. По холмам вниз-вверх носились с ревом мотоциклы с мотоциклистами в белых, заляпанных грязью шлемах. На склонах оставались широкие (колеса шли юзом) следы от мотоциклов. Здесь тренировались гонщики спортобщества «Динамо».

На холме, названном Лысой горой, девчонки побросали сумки, пальто, шапочки.

— День Костра! — сказала Алена, доставая из сумки свой «Бом-бом-альбом». — Надо веток собрать.

— Всем собирать дрова! — крикнула Раиса Русакова. — Всем комсомольское поручение — собирать дрова. День Костра!

Девчонки побросали на землю альбомы и отправились собирать дрова. Оленька Петрушина, прежде чем бросить свои три песенника: «Том I, Том II и Том III», подержала их, прижимая к себе, а потом просто разжала руки, и они упали к ногам. И побежала к девчонкам, которые уже собирали сушняк для костра. Ветер налетал порывами, яростно листал тетради, шелестя страницами. Девчонки уходили в разные стороны все дальше, дальше, а на вершине холма, над песчаной лысиной, где ничего не росло, кружился ветер. Ветер, только ветер!..

Бумага и толстые обложки тлели, не хотели гореть. Вспыхнули сначала травинки, затрещали, и потом уже занялась бумага. Девчонки стояли вокруг костра, следили за тем, как огонь распространяется, охватывает черный коленкор обложек, скручивает его, открывая на мгновенье картинки, строки песен, как чернеют слова и рисунки и затем вспыхивают, рвутся, на черные клочки пепла…

Раиса Русакова отошла, разбежалась и с каким-то странным воплем, то ли «и-го-го!», то ли «ого-го»! прыгнула через костер, взвихрив за собой искры и дым. Но больше никто прыгать не стал. Пылали страницы, над которыми девчонки коротали вечера, украшая их и разрисовывая. Дымок стлался по ветру над Лысой горой и таял в небе раньше, чем касался верхушек деревьев над соседним холмом. Трещали где-то рядом мотоциклы, самих мотоциклистов не было видно за деревьями.

— Горим! Горим ярким пламенем! — закричала Маржалета, стараясь привлечь внимание мелькающих между деревьями белых шлемов. Но и Маржалету никто не поддержал, и она смущенно замолчала.

Алена сидела на корточках, смотрела в огонь, ворошила палкой страницы своих и чужих тетрадей. Горел стишок: «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня», горели два сердца, факел и цветки, горел кинжал, пронзавший сердце свекольной величины и свекольного цвета.

Боль в сердце от быстрого бега или от чего… не проходила. И все вокруг: небо, ветер, дым костра и ощущение чего-то такого, что «Никогда!», — росло от этой боли. На сердце давила тяжесть. Хотелось выкрикнуть: «Никогда! Никогда!»

Алена поднялась с корточек…

«У меня за плечами — шестнадцать, Впереди же года и года. Буду строить, любить, увлекаться. Не умру. Никогда! Никогда! Впереди еще столько радости: и костер, и весна, и звезда! Никогда не узнаю старости! Не умру — Никогда! Никогда!»

В году тринадцать месяцев

Размышление о большом кленовом листе, упавшем с дерева