Страница 51 из 115
Клуб на улице Сент-Джеймс, членом которого состоял лорд Деннис, был тихой заводью, до которой не докатывались волны моды. Милтоун нашел дядю в библиотеке, он читал путевые записки Бартона и прихлебывал чай.
— Сюда никто не заходит, — сказал он, — так что, несмотря на эту надпись на двери, мы можем поговорить. Пожалуйста, еще чаю, — обратился он к лакею.
Нетерпеливо, но не без сострадания Милтоун смотрел, как изысканно изящно каждое движение лорда Денниса — с трогательной стариковской рачительностью он пытался всему, что делал, придать особое значение, хотя бы в собственных глазах. Что бы ни сказал дядя, уже один его вид — самое убедительное предостережение! Неужели стать всего лишь наблюдателем, как этот старик, и смотреть, как жизнь проходит мимо, и допустить, чтобы твой меч ржавел в ножнах! Надо было объяснить причину своего прихода, и все существо Милтоуна возмущалось против этого, но он дал слово; и вот, черпая силы в своем затаенном гневе, он начал:
— Я обещал матушке спросить вашего совета, дядя Деннис. Полагаю, вы знаете о моей привязанности?
Лорд Деннис наклонил голову.
— Так вот, я связал свою жизнь с жизнью этой леди. Скандала не будет, но я считаю своим долгом выйти из парламента и отказаться от всякой общественной деятельности. Как по-вашему, прав я или нет?
Лорд Деннис долго молча смотрел на племянника. Его темные от загара щеки чуть порозовели. Казалось, он мысленно перенесся в прошлое.
— Думаю, что не прав, — сказал он наконец.
— Могу я узнать, почему?
— Я не имею удовольствия знать эту леди, поэтому мне затруднительно судить, но, сдается мне, твое решение несправедливо по отношению к ней.
— Не понимаю.
— Ты задал мне прямой вопрос и, очевидно, ждешь прямого ответа?
Милтоун кивнул.
— Тогда, дорогой мой, не пеняй, если мои слова не придутся тебе по вкусу.
— Не буду.
— Хорошо. Ты говоришь, что хочешь отказаться от общественной деятельности, чтобы тебя не мучили угрызения совести. Я не стал бы возражать, если бы на этом все и кончилось.
Он умолк и добрую минуту молчал, видимо, подыскивая слова, чтобы выразить какой-то сложный ход мысли.
— Но этим не кончится, Юстас. Общественный деятель в тебе перевешивает другую сторону твоей натуры. Власть тебе нужнее любви. Твоя жертва убьет твое чувство. То, что кажется тебе твоей утратой и болью, обернется в конце концов утратой и болью для этой леди.
Милтоун улыбнулся.
— Ты со мной не согласен, — сухо, даже почти зло продолжал лорд Деннис, — но я вижу, что подспудно эта перемена уже совершается. В тебе есть что-то иезуитское, Юстас. Если ты чего-нибудь не хочешь видеть, ты я не взглянешь в ту сторону.
— Значит, вы советуете мне пойти на компромисс?
— Напротив, я объясняю тебе, что компромиссом будет попытка сохранить и чистую совесть и любовь. Ты погонишься за двумя зайцами.
— Вот это интересно.
— И не поймаешь ни одного, — резко докончил лорд Деннис.
Милтоун поднялся.
— Иными словами вы, как и все прочие, советуете мне покинуть женщину, которая любит меня и которую я люблю. А ведь говорят, дядя, что вы сами…
Но лорд Деннис тоже встал, и ничто в нем сейчас не напоминало о преклонных летах.
— Сейчас речь не обо мне, — оборвал он. — Я не советую тебе никого покидать, ты меня не понял. Я тебе советую познать самого себя. И высказываю свое мнение о тебе: природа создала тебя государственным деятелем, а не любовником! В твоей душе что-то зачерствело, Юстас, а может быть, это произошло со всем нашим сословием. Мы слишком долго соблюдали условности и ритуалы. Мы разучились смотреть на мир глазами сердца.
— К несчастью, я не могу совершить низость, чтобы подтвердить вашу теорию.
Лорд Деннис зашагал по комнате. Губы его были плотно сжаты.
— Человек, дающий советы, всегда кажется глупцом, — сказал он наконец. — Однако ты меня не понял. Я не настолько бесцеремонен, чтобы пытаться влезть к тебе в душу. Я просто сказал тебе, что, на мой взгляд, куда честнее по отношению к самому себе и справедливее по отношению к этой леди вступить в сделку с совестью и сохранить и любовь и общественную деятельность, нежели притворяться, будто ты способен пожертвовать тем, что в тебе всего сильнее, ради того, что в твоей натуре отнюдь не главное. Ты, верно, помнишь изречение — кажется, Демокрита: нрав человека — его рок. Советую об этом не забывать.
Долгую минуту Милтоун стоял молча, потом сказал:
— Простите, что обеспокоил вас, дядя Деннис. Я не умею сидеть меж двух стульев. До свиданья!
Он круто повернулся и вышел.
ГЛАВА XXII
В холле кто-то поднялся с дивана и шагнул ему навстречу. Это был Куртье.
— Наконец-то я вас поймал, — сказал он. — Давайте пообедаем вместе. Завтра вечером я уезжаю из Англии, а мне надо с вами поговорить.
«Неужели знает?» — промелькнуло в голове Милтоуна. Но он все-таки согласился, и они вместе вышли на улицу.
— Нелегко найти тихое местечко, — сказал Куртье, — но это, кажется, подойдет.
То был ресторанчик при маленькой гостинице, славившийся своими бифштексами, который посещали завсегдатаи скачек; сейчас он был почти пуст. Они уселись друг против друга, и Милтоун подумал: «Конечно же, знает. Но неужели надо вытерпеть еще один такой разговор?» И он чуть не с бешенством ждал нападения.
— Итак, вы решили выйти из парламента? — сказал Куртье.
Несколько мгновений Милтоун молча мерил его взглядом.
— Какой звонарь раззвонил вам об этом? — спросил он наконец.
Но в лице Куртье было столько дружелюбия, что гнев его сразу остыл.
— Я, пожалуй, единственный ее друг, — серьезно продолжал Куртье, — и это для меня последняя возможность… не говорю уже о моем, поверьте, самом искреннем расположении к вам.
— Что ж, я слушаю, — пробормотал Милтоун.
— Простите за прямоту. Но вы когда-нибудь задумывались о том, каково было ее положение до встречи с вами?
Кровь бросилась в лицо Милтоуну, но он только сжал кулаки так, что ногти вонзились в ладони, и промолчал.
— Да, да, — сказал Куртье. — А меня бесит эта точка зрения… Вы и сами ее придерживались. Либо женщину обязывают похоронить себя заживо, либо обрекают на духовный адюльтер — иначе это не назовешь. Третьего не дано, не спорьте. У вас было право восстать против этой системы не только на словах, но на деле. Вы и восстали, я знаю; но теперешнее ваше решение — шаг назад. Это все равно, что признать себя неправым.
— Я не могу это обсуждать, — сказал Милтоун и поднялся.
— Вы должны — ради нее. Если вы отречетесь от общественной деятельности, вы еще раз искалечите ее жизнь.
Милтоун вновь опустился на стул. Слово «должны» ожесточило его; хорошо же, он готов все это выслушать! — И в глазах его появилось что-то от старого кардинала.
— Мы с вами слишком разные люди, Куртье. Нам не понять друг друга.
— Это неважно, — возразил Куртье. — Вы признаете, что оба пути чудовищны, чего, впрочем, никогда бы не сделали, не коснись дело лично вас и…
— Вы не имеете права так говорить, — ледяным тоном прервал Милтоун.
— Во всяком случае, вы это признаете. И если вы убеждены, что не вправе были ее спасти, то из какого же принципа вы исходите?
Милтоун облокотился о стол и, подперев ладонью подбородок, молча уставился на рыцаря безнадежных битв. В душе его бушевала такая буря, что ему стоило величайшего труда заговорить: губы его не слушались.
— По какому праву вы меня спрашиваете? — сказал он наконец.
Куртье побагровел и яростно задергал свои огненные усы, но в ответе его, как всегда, звучала невозмутимая ирония:
— Что ж, прикажете мне в последний вечер сидеть смирно и даже пальцем не пошевельнуть, когда вы губите женщину, которая мне все равно, что сестра? Я скажу вам, из чего вы исходите: какова бы ни была власть — справедливая или несправедливая, желанная или нежеланная, подчиняйся ей беспрекословно. Преступить закон — неважно, почему или ради кого, — все равно, что преступить заповедь…