Страница 97 из 124
— Здравствуй! — сказала Тайми.
Мартин ответил ей взглядом, охватившим ее всю разом, с головы до ног.
— Надевай шляпу. Времени у меня немного. Это вот голубое на тебе что-то новое…
— Чистый лен. Мама купила.
— Ничего, неплохо. Ну, поторопись.
Тайми вскинула подбородок и этим ленивым движением! открыла во всей ее прелести круглую, цвета слоновой кости шею.
— Я сегодня какая-то вялая, — сказала Тайми. — И, кроме того, к обеду я должна быть дома.
— К обеду!
Тайми быстро повернулась и пошла к двери.
— Ну хорошо, хорошо, иду. — И она побежала наверх.
Когда они оплатили почтовый перевод на десять шиллингов, сунули квитанцию в конверт, адресованный миссис Таллентс-Смолпис, и уже миновали бесчисленные двери магазина Роза и Торна, Мартин сказал:
— Я хочу проверить, что предпринял наш дражайший дилетант в отношении ребенка. Если он еще не забрал оттуда девицу, там у них, наверно, черт знает что делается.
Лицо у Тайми сразу изменилось.
— Ты только помни, Мартин, — я ни в коем случае не хочу к ним заходить. К чему это, когда нас ждет масса всяких других дел.
— Всегда какие угодно «другие дела», только бы не то, которое нужно делать сейчас.
— Этот случай не имеет ко мне никакого отношения. Ты ужасно несправедлив ко мне, Мартин, мне эти люди неприятны.
— Эх ты, дилетантка!
Тайми вспыхнула.
— Слушай, Мартин, — проговорила она с достоинством. — Мне безразлично, как ты называешь меня, но я не позволю, чтобы называли дилетантом дядю Хилери.
— А кто же он, по-твоему?
— Я его люблю.
— Вполне убедительный аргумент.
— Да!
Мартин не ответил. Он поглядывал сбоку на Тайми, улыбаясь своей странной, покровительственной улыбкой. Они шли по улице, имеющей больше, чем Хаунд-стрит, оснований именоваться трущобами.
— Ты пойми, — заговорил вдруг Мартин, — интерес к этим делам у такого человека, как Хилери, — всего лишь повышенная чувствительность. Просто это действует ему на нервы. Для него филантропия то же, что сульфонал, средство от бессонницы.
Тайми взглянула на него ехидно.
— Ну и что же? Тебе это тоже действует на нервы. Но ты смотришь с точки зрения здоровья, а он — с точки зрения чувства, только и всего.
— Да? Ты так думаешь?
— Ты относишься ко всем этим людям так, словно это твои пациенты в больнице.
Ноздри молодого человека дрогнули.
— Ну хорошо, а как же надо к ним относиться?
— Тебе понравилось бы, если бы тебя стали рассматривать как медицинский «случай»?
Марти» медленно обвел рукой полукруг.
— Эти люди, эти дома мешают, — сказал он. — Мешают тебе, мне, каждому.
Тайми, как зачарованная, следила за этим медленным, будто все сметающим жестом.
— Да, конечно, я знаю, — прошептала она. — Необходимо что-то сделать.
И она вскинула голову и поглядела по сторонам, словно показывая ему, что и она может сметать ненужное. В эту минуту она, в своей юной красоте, казалась необычайно твердой и решительной.
В молчании, поглощенные высокими мыслями, молодые «оздоровители» дошли до Хаунд-стрит.
На пороге дома номер один стоял сын хромой миссис Баджен — худощавый, бледный юнец, такого же роста, как Мартин, но уже в плечах — и курил сомнительного вида папиросу. Он обратил на посетителей свои нагловатые мутные глаза.
— Вам кого? — спросил он. — Если девушку, так она выехала. И адреса не оставила.
— Мне нужна миссис Хьюз, — сказал Мартин.
Молодой человек закашлялся.
— Ну, ее-то вы застанете, а вот если вам нужен он, так обращайтесь по адресу Вормвуд Скрабз.
— Хьюз в тюрьме? За что?
— За то, что проколол ей руку штыком, — ответил юнец и выпустил через ноздри роскошный длинный завиток табачного дыма.
— Какой ужас! — воскликнула Тайми,
Мартин смотрел на молодого человека все так же невозмутимо.
— Ты куришь страшную дрянь, — сказал он. — Попробуй моих. Я тебе покажу, как надо скручивать. Сэкономишь шиллинг и три пенса на фунте табаку и не будешь отравлять себе легкие.
Достав кисет, он скрутил папироску. Бледнолицый паренек вяло подмигнул Тайми, которая, наморщив нос, делала вид, что находится где-то далеко.
Поднимаясь по узкой лестнице, где пахло краской, стиркой и копченой селедкой, Тайми сказала:
— Вот видишь, все это не так просто, как ты воображал. Я не хочу идти дальше, я не хочу ее видеть. Я подожду тебя здесь.
Она остановилась возле открытой двери в опустевшую комнату маленькой натурщицы. Мартин поднялся на следующий этаж.
В комнате с окнами на фасад стояла возле кровати миссис Хьюз, держа на руках ребенка. Вид у нее был испуганный и растерянный. Осмотрев раненую руку и заявив, что это всего лишь царапина, Мартин долго не спускал глаз с младенца. Крохотные ножки его как будто вдавились в тело, матери, глаза были закрыты, ручонки плотно прижаты к материнской груди. Пока миссис Хьюз излагала Мартину свою историю, тот стоял, все не отрывая глаз от младенца. По выражению лица молодого человека нельзя было определить, о чем он думает, но время от времени он двигал челюстями, словно мучаясь зубной болью. И правда, если судить по виду миссис Хьюз и ее ребенка, предписания молодого врача действия не оказали. Он наконец отвернулся от дрожащей, измученной женщины и подошел к окну. На подоконнике стояли два бледных гиацинта, их аромат проникал сквозь все запахи комнаты. Очень странно выглядели здесь эти два близнеца, заморенные дети света и воздуха.
— Их прежде не было, — сказал Мартин.
— Я принесла их снизу, — ответила миссис Хьюз едва слышно. — Мне стало жалко бедные цветочки, бросили их на погибель.
По ее горькому тону Мартин понял, что цветы стояли в комнате маленькой натурщицы.
— Выставьте их наружу, здесь они жить не будут, — сказал он. — Кроме того, их надо полить. Где у вас блюдца?
Миссис Хьюз посадила ребенка на кровать и, подойдя к посудному шкафу, где хранились все боги домашнего очага, достала два старых грязных блюдца. Мартин приподнял горшки с цветами, и вдруг из одного туго свернутого желтого цветка вылезла маленькая гусеница. Она вытянула кверху свое прозрачное зеленое тельце, отыскивая новое убежище. Крохотное извивающееся созданье, как чудо и тайна жизни, как будто насмехалось над молодым врачом, который смотрел на него, подняв брови: руки его были заняты, он не мог снять гусеницу с растения.
— Она явилась сюда из деревни. Там для нее нашлось бы сколько угодно мужчин, — сказала швея.
Мартин поставил цветы на окно и обернулся к ней.
— Послушайте, что толку плакать над пролитым молоком? Вам надо приняться за дело, подыскать себе работу.
— Да, сэр.
— И не говорите таким унылым тоном. Вы должны держаться бодро, понимаете?
— Да, сэр.
— Вам надо что-нибудь тонизирующее. Вот, возьмите полкроны, купите дюжину портера и выпивайте по бутылке в день.
И опять миссис Хьюз ответила:
— Да, сэр.
— А теперь относительно малыша.
Ребенок сидел с закрытыми глазками совершенно неподвижно там, где его посадили, в ногах кровати. Серое личико уткнулось в груду тряпок, в которые он был завернут.
— Неразговорчивый джентльмен, — пробормотал Мартин.
— Он никогда не плачет.
— Ну, хоть это хорошо. Когда вы его в последний раз кормили?
Миссис Хьюз ответила не сразу.
— Вчера вечером, около половины седьмого.
— Что?
— Он спал всю ночь. Ну а сегодня я, конечно, была сама не своя, и молоко пропало. Я давала ему молока в бутылочке, но он не берет.
Мартин наклонился к ребенку и дотронулся пальцем до его подбородка. Потом, нагнувшись еще ниже, отвернул веко маленького глаза.
— Ребенок умер, — сказал он.
Услышав слово «умер», миссис Хьюз схватила ребенка и прижала к груди. Держа его сникшую головку у самого своего лица, она молча качала его. Эта безнадежная немая борьба с вечным молчанием длилась целых пять минут женщина ощупывала младенца, пыталась согреть его своим дыханием. Потом села на кровать, низко склонившись над мертвым ребенком, и застонала…