Шлюхи

— Все? — дождавшись паузы, осведомился Имярек Имярекович. — Что ты тут истеришь, как шлюха, которой недодали пять долларов?

— Отпустите меня… Не могу. Не могу.

— Не можешь? А коньяк жрать ты можешь?! А икрой давиться можешь?! А блядей французских драть пока еще можешь?! Ты, стервец, только дернись не туда — семь шкур сбросишь.

— Я прошу… Хочешь, на колени стану… — простонал Президент, выползая из кресла.

— Сидеть! — прикрикнул на него Имярек Имярекович. — На колени он станет — нашел чем удивить. Будто ты когда-то на чем-то другом стаивал. Помни, что время сейчас переменчивое, и каждому президенту следует учиться управляться на кухне. Теперь можешь быть свободен.

Больше Президент ничего не говорил, встал и, пошатываясь, направился к выходу. А в спину ему полетело:

— Желаю успехов в твоем доблестном труде!

Время, как и теперь, не стояло на месте. Вернулась Алла. Четыре дня, проведенные в тех краях, где «из всей бузы и вара встает растенье кактус трубой от самовара», придали ее статусу в редакции дополнительную устойчивость. Все хотели слушать ее путевые наблюдения, почти с той же заинтересованностью, с какой внимали трезвону Нинкина и Милкина, потому что знали: просто так кого бы то ни было за океан не посылают. Теперь Алла Медная, оседлав прикормленное честолюбие, могла позволить себе тот особый вид доверительности и простоты, который коллег, горящих на костре тайной зависти, доводит порой до истеричного благоговения. Она рассказала, каким успехом на конференции пользовался ее доклад, посвященный перестройке сознания у литераторов России. Поведала, как среди восхитительной мексиканской ночи ей пришлось залезть на какую-то пирамиду, и вот тут-то она ощутила космос, постигла всю его магическую глубину.

— Там — действительно космос. А здесь, в России, — ну какой здесь может быть космос? — жаловалась Алла.

— И не говори. Подписываюсь обеими руками, — соглашаясь с ней, мелко тряс чеховской бородкой зам главного. — У нас в России, по большому счету, и секса-то нет.

Много чего еще рассказывала Алла, все восхищалась райскими прелестями далекой земли, которые здешним насельникам и в рождественских снах не явятся, все ей нравилось. Только вот мужчины там какие-то непонятные: сколько она слышала панегириков мексиканскому темпераменту, а тут какие-то мужики попадались странные, просто никакого, внимания… Наверняка ненормальные.

В общем, Алла ощущала себя, если не на верху блаженства, то, во всяком случае, на подступах к его сияющим вершинам. Жизнь, казалось, наконец-то стала выплачивать давние долги. Алла теперь всечасно испытывала какое-то неясное возбуждение, окрашивающее и дневные, и ночные часы видениями, не имевшими определенных очертаний, но проникнутых лучезарно-блаженным настроем.

Никиту Кожемяку тоже не оставляли видения, но были они отмечены совсем иными свойствами: их назовем просто ночными кошмарами, которые тщилось разрубить ноющей тоской его измученное сознание. Когда же полчища ужасов уплотнились до того, что никакому сердцу невозможно было бы превозмочь их натиск, — волею милосердных сил Никита был избавлен от ярости сна, и сердце его не разорвалось.

Но только он вырвался из объятий фантомов — понял вдруг отчетливо, что ненасытная алчность тех призраков не может быть напитана никогда, и они, вполне вероятно, прорвут границу, отделяющую реальность от их прибежища. Значит, надо было немедленно спасать верховный смысл жизни, важнейшее сокровище. А поскольку Никита Кожемяка считал, что в его каморе никаких сокровищ находиться не может, он наскоро продрал гребенкой спутавшиеся волосы, схватил куртку и помчался сквозь тьму туда, где, по его мнению, укрывалась главная ценность существования. Он мчался сквозь темное время (или временную тьму?), налетая порой на неторопливых прохожих, мелькали фонари и светофоры, а сердце билось отчаянно, словно все еще находилось во власти кошмарных снов. Но вот и дом. Минуя лифт, Никита взбежал по пяти лестничным маршам. Надавил на кнопку звонка. Тишина. Он позвонил еще раз, приложился ухом к двери — убийственное безмолвие, а не знакомые шаги, было ответом его тревоге.

Акт II

Знаменитый литературный критик Алла Медная сидела на своем любимом полосатом диване и совсем уж собиралась взяться за рукопись, валявшуюся рядом. Она даже успела прочесть: «Никита Кожемяка МУДРАЯ ДЕВА»… Но тут соловьиной трелью залился телефон. На табло аппарата высветился номер — звонила Антонина Архангельская. Снимая трубку, Алла уже предвкушала, как задушевным рассказом о Мексике сейчас прикончит эту узколобую бездарную выскочку. Но Антонина не стала дожидаться ее вальяжного «кто со мной говорит»; Алла только подносила трубку к уху, а Антонина уже кричала насмерть перепуганным голосом:

— Алла! Алла! Они взялись за оружие! Они идут на телецентр!

— Кто они?! — поддавшись натуральной взволнованности Антонины, занервничала Алла.

— Ну они! Народ! В смысле, патриоты!.. То есть фашисты! Они кричат, что им нужны русские лица на телеэкране, что наш президент — ставленник Соединенных Штатов, что они не хотят дохнуть в нищете!..

— Что ты повторяешь всякую крамолу! Все это я тысячу раз слышала. Это точно, что…

— Точно?! Они захватили мэрию! Теперь они там, у здания парламента, формируют отряды, садятся в машины и направляются к телецентру!

Ноздри у Аллы затрепетали. Она вмиг поняла, что пришел ее час, и она до скончания дней будет проклинать себя, если не подхватит тотчас оброненное судьбой сокровище. Она сознавала, что от нее требуются какие-то четкие немедленные действия… Но какие?!

— Хорошо, я позвоню тебе позже, — оборвала Алла разговор.

Она принялась обзванивать всех своих знакомых. Однако эти беседы не наталкивали ее ни на какую полезную мысль. Линочка Арьешвили то ли в самом деле ничего не знала, то ли по каким-то соображениям прикинулась несведущей. Дина Оскотскодворская повторила все то, что Алла уже слышала от Антонины Архангельской, присовокупив лишь кое-какие частности. Телефоны замглавного, Нинкина и Милкина просто не отвечали. Ах, как жаль, что никому не давал своего домашнего телефона Имярек Имярекович! «Там все происходит, а я здесь, — раскидывала жаркими мозгами Алла. — Все происходит на баррикадах, а я…» Тут она вскочила с дивана, распахнула дверь и закричала мужу:

— Геня! Одевайся! Мы идем на баррикады! Быстро!

Но Евгений Глебович не воодушевился революционной запальчивостью супруги.

— А как же Славик?.. Он только уснул…

— Славик пусть спит. А мы уходим! Мы должны показать им, что мы есть! Алла кинулась собираться.

— Но, Аллочка! Куда так торопиться?..

Взгляд жены заставил Евгения Глебовича прерваться.

— Но, Аллочка!.. Хорошо. Я согласен. Но посмотри, в каком я виде. Там же люди. Двадцать секунд! Я сейчас! Сейчас! — пропел Евгений Глебович, уносясь в спальную.

Времени не было, ибо ничего нет скоротечнее, эфемернее случая. Сплюнув от злости себе под ноги, Алла выбежала вон.

А Евгений Глебович, подбежав к туалетному столику, схватил баночку самого быстро впитывающегося крема, набросал его на лицо и быстро-быстро принялся втирать в кожу, беспрестанно повторяя: «Сейчас! Сейчас, Аллочка! Еще одну секундочку!» Затем он по-быстрому уложил волосы в мало-мальски пристойную прическу, сбрызнул их лаком. Еще Евгений Глебович успел окропить себя высококачественным одеколоном.

— Уже, уже, Аллочка! — возгласил, выбегая из спальни, Евгений Глебович.

Аллы нигде не было. Супруг облегченно вздохнул, да вдруг представил, какое возмездие может ждать его за ослушание, — повесив голову он поплелся одеваться. Заглянул к Славику. Тот спал, но какие-то мучительные видения наделяли беспокойством его сон, он даже вскрикивал подчас. Детское личико, которое во сне становится подобным ангельскому лику, вконец растрогало Евгения Глебовича — он поцеловал спящего сына и тогда отправился на поиски Аллы.