Шлюхи

Антонина Архангельская, хоть и волновалась очень, могла бы еще говорить, но эфирное время дорого, и Милкин чтил регламент:

— А тепегь своими интегесными мыслями поделится Дина Оскотскодвогская, — втогая пгемия!

Вторая премия подошла к микрофону, бросила коротенький взгляд, в котором так и сквозила надменная усмешка, на третью премию и низким, очень сексуальным, голосом произнесла:

— Я хочу воспользоваться случаем и обратиться к президенту.

Третью премию словно током прошибло, она даже дернулась к микрофону, да было уже поздно.

— Возможно, мое слово, — уверенно продолжала Дина Оскотскодворская, — покажется президенту резким. Но я, как кровно заинтересованная в судьбе России, не могу кривить душой. Это мысль не только моя, и все же приведу ее. «Нам не избыть в себе иногда горечь вопроса: где она, президентская власть, где оно, государственное право? Когда порочат, компрометируют, стремясь любыми средствами убрать с политической арены, ваших соратников, где вы, наш президент? Когда народ пытаются отделить от вас, пользуясь невзгодами, пусть временными, но существенными, где вы, наш президент? Вы далеко, мы не чувствуем вас. Когда захлестывают национальные страсти, когда Россия на краю большой опасности, которую мы все ощущаем, где вы? Мы не чувствуем вас…» Конец цитаты….

— Большое спасибо! — остановил ее Нинкин. — Что ж, будем надеяться, что пгезидент не так далеко, и он вас услышит. Спасибо. И вот наконец пегвая пгемия. Алла Медная! Аплодисменты, господа!

Звукооператор включил бурные аплодисменты, — Алла, гордо вздернув подбородок, шагнула к микрофону.

— Прежде всего хочу высказать всю благодарность коллегам, выступавшим передо мной, — Алла Медная отпустила куда-то в сторону леденящую кровь улыбку. — Целиком и полностью поддерживаю и разделяю их чаяния. Я тоже скажу слово, которое вроде бы и не принадлежит мне. Это слово народное. «Надеюсь, что я выражаю умонастроение немалой части гуманитарной интеллигенции, которая поддержала вас, Президент, на референдуме, но сегодня испытывает беспокойство. Мы ждем от вас в первую очередь решительности. Ради русской демократии сейчас нужно проявить волю. К свободе надо дойти усилием. Сила не противоречит демократии. Не нужно бояться социального взрыва. Если бы этот взрыв был реален, он давно бы уже случился! Действуйте!» Давно пора нанести упреждающий удар по тем подонкам из «объединенной оппозиции». Действуйте, Президент!

Вот как сказала Алла! Вторая и третья Премии только губы закусили, поскольку не посмели призвать гаранта конституции к радикальным поступкам, не рискнули. Милкин и Нинкин все прыгали вокруг нее, называли и так, и эдак, и гордостью российской словесности, и золотым пером, а тут и раздача призов началась. Третьей премии дали махровый банный халат и фен. Вторая — получила миксер, пылесос, набор кухонных ножей и фотоаппарат. Аллу же удостоили целого вороха подобных мелочей, четырехдневной путевки в Мексику и еще просили постоять возле изумрудного «понтиака», который ей якобы тоже был подарен.

— Но это еще не все! — взвизгнул радостно Нинкин. — Наши победительницы даже и не подозгевают, какой ждет их сегодня сюгпгиз. Это будет сюгпгизом и для телезгителей! Пгизнаюсь, это было сюгпгизом и для нас. Это…

Перед камерой появился Президент. Дамы завизжали от пронзившего их восторга. Включили самые буйные рукоплескания, переходящие в неистовое ликование. Оператор дал лицо лидера крупным планом: глаза сощурены в щелочки, губы искривлены — лицо улыбалось. Открылся рот, и лицо заговорило:

— Жаль, что мы редко общаемся. Вы, творческая интеллигенция, чего-то хотите от государственности, и государственность, в свою очередь, заинтересована в каких-то ваших способностях. Давайте же обмениваться услугами. Вы тут меня призывали к действию. Но и сами действуйте активнее. Я не оставлю вас без внимания. Я даже хочу первым сделать шаг навстречу и пригласить вас в свою загородную резиденцию, где сегодня я даю бал.

— Вот это сюгпгиз! — завопил Нинкин.

— Вот это подагок! — горланил Милкин.

— Быть пгиглашенными на бал к самому пгезиденту! — драл глотку Нинкин.

— Согласитесь, догогие телезгители, такой пассаж потгясает. Это сенсация! — надсаживался Милкин.

Выбежали веселые полуголые девушки обоего пола да такую пляску затеяли — только пыль столбом! За ними появились дети, дети дарили Президенту и победительницам конкурса букеты гвоздик в целлофане. Потом повалили разные знаменитости с поздравлениями. Закончилось шоу тем, что Алла Медная села за руль, как бы уже своего собственного «понтиака», справа расположился Президент, сзади — премии, вторая и третья, и заваленная цветами машина тронулась с места — надо думать, из телестудии в загородную резиденцию, на бал.

— Вот так шабаш! — хмыкнул Никита.

— Шабаш, говоришь? Занятно, занятно… — отозвался Учитель. — Ну ведьмы, допустим, наличествуют. А кто же будет на сем торжестве председателем? Этот, что ли? Нет, на такую роль он не потянет. Не ему быть в челе празднества.

— А ведьмы-то эти, что за птицы? Алла… Как? Медная?

— Ведьмы как ведьмы. Самые, что ни на есть заурядные фурии. Преданные своему рогатому хозяину просто… дотла, телом и всеми потрохами, всем, что у них есть.

— Что же, они в беспамятстве находятся?

— Нет, но биологический инстинкт самосохранения подсказывает: сытость лучше, чем голод; тепло лучше, чем холод. А созидание, в отличие от разрушения, всегда требует изрядных усилий и зачастую не сулит скорых или жирных выгод. Как только не пытались травить меня эти дамы. Не сами, понятно, вымысливали цель, но и рук им никто не ломал, принуждая. «Известный черносотенный писатель», «воинствующая бездарь», каковой свойственны «эстетическая глухота», «эстетическая слепота» и опять же «эстетическая хромота», «бесноватый проповедник русской национальной исключительности» — это все они.

— Во курвы! — не удержался Никита.

— Нет-нет, не говори так. Это очень, поверь мне, очень несчастные женщины. Конечно, они вобрали в себя все пороки нынешней интеллигенции: трусость, жадность, разболтанность, развращенность, продажность… Но ведь они женщины… Подумай, каково им жить со всеми этими наградами.

— Им действительно не стоит жить. Иначе они перезаразят последних дюжих людей. Самым разумным было бы в отношении их поступить, как поступал со всякого рода шлюхами суровый воевода: «он же веляше срам еи вырезати и кожу содрати, и привязати ея нагу, и кожу ту на столпе среди града и торга повесити… а оным сосца отрезаху; овым же, кожу содравше со срама ея, и рожен железан разжегши вонзаху в срам еи, и усты исхожаше, и тако привязана стояше у столпа нага, дондеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будет?»

— Экстремист. Какой экстремист! — покачал головой Учитель. — Они нужны на земле как раз для того, чтобы ты наглядно мог лицезреть, каково похмелье от слюнтяйства и сластолюбия.

— Но сколько же несчастий они способны еще принести русским людям!

— Успокойся. Остерегайся таких обобщений. Побудь эгоистом. Самое страшное, что они могут — это отнять у тебя совесть. Если веришь, что какое-то право выбора человеку отпущено — не отдавай. Вот все. И хватит о них. Пошли чай пить.

Домой Никита пробирался сквозь все тот же мерзлый бескрайний мрак. У входа третьеразрядного отеля пара дешевых шлюшек жалась друг к дружке, холодный ночной ветер задирал им подолы коротеньких светлых плащиков, они непроизвольно выбивали ногами чечетку, — а вокруг ни души. Никита, понятно, не мог явиться объектом их заинтересованности. Еще по дороге он видел трех людей с автоматами. К счастью, они тоже не проявили к нему никакого внимания.

Дома его ждала тишина. Пол усеян хрустящими под ногами зелеными бутылочными осколками, поперек коридора лежал, посапывал, сосед Толик. Никита залез в свою берлогу, накрылся с головой одеялом и проспал четыре дня кряду.

Никита Кожемяка спал. А чем же были заняты тем часом прочие? Алла Медная после бала в загородной резиденции умчалась в Мексику и там на незнакомых дорогах предавалась сладостным и престижным удовольствиям. Поэт Федор Тютчев слагал для нового сборника загадочные верлибры. Снежана пособляла родителям переустраивать интерьер ванной комнаты так, чтобы он напоминал убранство буддийского храма. Учитель писал роман. Милкин и Нинкин… О, у них было слишком много разных забот. Бывший начальник отдела критики, Тамара Петровна Филатова, каждый день просила медсестер больше не ставить ей капельницу, потому что она хочет умереть. А вот пенсионерок Ольгу Трофимовну и Анну Семеновну вовсе не устраивала голодная смерть, потому они перепродавали в подземном переходе сигареты и спички.