Человек и пустыня

— А ты уже винтовку взял?

И сразу будто заборы упали — все заговорили с Семеном, шутливо, с прибаутками:

— Такому богатырю на одну руку сто юнкеров подавай.

Уже через полчаса, с винтовкой на плече, подпоясанный новеньким солдатским ремнем, на котором висели патронные сумки, Семен шагал в толпе красногвардейцев из Кунавина в город. И знакомое чувство решительности и задора захватило его от маковки до пят.

В этот вечер он не вернулся домой ночевать. И не возвращался… вплоть до двадцать второго года, когда кончились все фронты, а красноармейцы были отпущены по домам. Буйным и вместе твердым шагом прошел он по всем фронтам. За четыре с половиной года побывал он и в Сибири, и на Украине, и в Крыму, и на Кавказе… Оглушительно пел он тогда простую, но победную песню:

В конце голодного двадцать первого года он полтора месяца валялся в тифу в лазарете маленького украинского городка, — вышел из лазарета худой, высокий, костлявый… Тут его потянуло домой, к себе на Волгу.

Миллионы тогда было таких, как Семен, — смелых, решительных, но незаметных героев, которые на своих плечах несли великие пролетарские походы и их славу, а после походов вернулись к своему прежнему труду — спокойно и незаметно.

Четыре с половиной года Семен не был дома, а эти годы и для него, и для отца с матерью были как десятки лет. После долгих блужданий по Кунавину (теперь пригород стали называть Канавино) он наконец вошел во двор дома, где, как ему указали, жили Острогоровы.

В пустом дворе седой, согнутый старик разбивал колуном винную сорокаведерную бочку. Семен крикнул:

— Здорово, дедушка! Не здесь ли живут Острогоровы?

Старик обернулся. У него были очень широкие плечи, седая смятая борода закрывала лицо.

— Эва, дедушка! Да нешто я тебе дедушка? — сказал он и бросил колун.

— Тятя! — испугался Семен.

— Кхе-кхе… Знамо, тятя! Аль уж я так постарел?

С крыльца сбежала Матрена, закричала на весь двор:

— Семушка! Родной мой! А я уж и не чаяла тебя в живых видать.

Матрена изменилась мало, все такая же была высокая и костлявая. Со скупой суровостью все трое — очень непривычные к ласкам — поздоровались. Матрена всплакнула и сквозь слезы позвала:

— Чего же мы стоим на дворе? Пойдемте в избу.

Иван поднял колун и, выпрямляясь, закряхтел, как дряхлый старик.

В комнате было так же пусто, как бывало, но на полу лежала дорожка, сотканная из тряпок, и Семен вспомнил, что, когда он был маленький, мать часто ткала такие дорожки и продавала на базаре. Бывало, пьяный отец рвал их в клочья. Это воспоминание больно кольнуло, и Семен уже грубовато, обычным голосом спросил:

— Ну, как живете-то?

— Да ведь живем, — вздохнула Матрена и запнулась.

А Иван многословно, монотонным голосом начал рассказывать, что дела повсеместно сократились. «Волга будто не живая», только и заработки, что у вокзала.

— Силов-то прежних нет, — вздохнула Матрена.

— Колотье у меня во всем теле, — пожаловался Иван, — теперь пять пудов насилу подымаю.

— А ты-то что такой худой? — спросила Матрена сына и опять заплакала. — И покормить-то тебя нечем, горе мое горькое! Вот отец разобьет бочку, печь затоплю, сварю картошки. Вчера в Совете бочку дали на дрова. Через всю улицу так и катили ее вдвоем. Живем трудно…

Семен нахмурился. Он видел: старики в самом деле живут плохо.

На другой день Семен пошел в город, в Совет «требовать работы», вернулся только к вечеру, угрюмый. Матрена сразу заметила его сдвинутые брови.

— Аль не дали?

— Дали. Буду старостой над сторожами на ярмарке. Жалованье положили. Паек будет.

Матрена обрадовалась: сторожа на ярмарке хорошо живут, потому что воруют доски, двери, окна, оконные стекла — продают мужикам. Такое воровство не считалось за кражу.

— Говори слава богу! — весело сказала она.

— Вот знал бы грамоту, меня бы на хорошее место поставили, — угрюмо забурчал он. — А то… старший сторож… только.

Мать мельком поглядела на отца. Тот виновато отвернулся. Мать вздохнула:

— Дружок твой Колька Смирнов — самоучка, а теперь за писаря живет в пристанской конторе. Умный-разумный парень… только одна беда — большевик.

Семен засмеялся:

— Умный-разумный, хоть и большевик?

— Да, хороший парень, — просто ответила Матрена, не понявшая, почему Семен засмеялся.

На новой своей работе Семен оказался очень деятельным. Обыватели в этот год уже оправились от разрухи военного коммунизма и принялись чинить обветшалые дома и строить новые. Ярмарка для них была местом добычи строительных материалов. Сторожа, соблазненные подачками, «отпускали» им и доски, и стекло, и кровельное железо, сорванное с крыш корпусов. Семен, как сокол на уток, налетал на сторожей:

— Воровать не позволю!

— Семен Иваныч! Да ведь добро-то купеческое. Аль ты за купцов стоишь? — вступали в спор с ним сторожа.

— Было купеческое, а теперь наше.

— А раз наше, бери и ты… и мы возьмем, сколько надо.

Семен неуклюже, но властно объяснял, почему нельзя брать, хотя это и наше.

— Вы свое государство обкрадываете. В одной Молитовке украли два миллиона пудов соли. Это как?

— А что ж нам, умирать с голоду? За соль мы хлеб покупали. Ты большевицку руку тянешь, а большевики сами говорят: при социализме бери, сколько тебе влезет.

Семен без дальних споров говорил:

— Вы вот что, граждане хорошие, идите-ка в контору, возьмите расчет. Нам таких ораторов не надо.

Сторожа-воры и через Матрену пробовали найти подход к Семену.

— Усовести ты его. Чего он так нос задирает! У такого доходного места стоит, а сам не берет и нам брать не дает.

Мать приступила было к Семену, а тот прямо закричал на нее:

— И ты за воров?

— Я не за воров, а только… ведь ты и сам таскал доски, когда мальчишкой был. Хорошо быть честным богатому, а у бедного какая честность?

— Старо, мать, старо! Теперь так не живут.

И обиженная Матрена потом говорила соседкам:

— Будто подменили его на этой проклятущей войне. Сладу с ним нет.

Два года Семен воевал на ярмарке. Бывало, в ночь-полночь посмотри, а он идет с берданкой за плечом: «Стой! Куда доску прешь?» В него даже стреляли два раза. Да такого не испугаешь. На фронтах всего видал.

Вскоре пронесся слух, что Семен стал похаживать в Молитовку к девке Марье Кувшиновой и хочет на ней жениться. Тут и сторожа, и Матрена обрадовались: женатому больше надо, его легче соблазнить. Действительно, Семен женился. Ждали перемены, а перемены не вышло, все такой же он был несговорчивый.

— Вот нашли чертушку! — ругались сторожа. — Наш брат Исакий, а сладу с ним нет.

В эти годы рядчики, собиравшие артель грузчиков, исчезли, как дым, а на их место появилось множество кооперативных артелей, где главными заправилами были ловкие, пронырливые дельцы. Дельцы обирали грузчиков не хуже былого рядчика. Грузчики иногда били их смертным боем, внушая таким способом честное отношение к делу. Проклиная дельцов, грузчики говорили:

— Хорошо бы Семку Острогорова назад перетянуть. Пускай бы у нас был артельным. Свой человек — не обманет.

И при встречах звали Семена:

— Идем к нам. Мы тебя батырем выберем.

А батырь — по-татарски богатырь — у грузчиков староста, начальник.

— Что ты, Семка, от фамильного дела отбился? Отец твой, дед твой славой славились по всей Волге.

«Ох уж эта мне их слава», — морщился Семен, но все-таки решил после раздумья и размышлений вернуться к своему фамильному делу.

Одна артель его звала — «иди к нам!», другая — «иди к нам!».

Семен пошел в артель, которая работала на Молитовке.

С приходом Семена на Молитовку круг его жизни как будто завершился: грузчиком был, грузчиком и остался, и будто не было ни его походов по фронтам, ни бездомных костров в Сибири, на Дону и Крыму, ни страданий невысказанных не было. Грузчики в эти годы — как самый отсталый народ — жили малоизменившейся жизнью. Весь рост страны, вся перестройка шли мимо них. То же было пьянство (уже от себя, не от рядчика), те же драки — сперва «на любака», потом в полную силу и злобу. Жили грузчики по сараям и на сушилках у молитовских мужиков. И та же былая жадность осталась при расчетах. Семен даже удивлялся, до чего не изменилась жизнь у грузчиков за эти годы. Будто остановилась на каком-то далеком времени. Изменения, которые понимали и чувствовали грузчики, — это восемь часов труда вместо прежних с трех утра до шести вечера. И это Семен считал очень большим делом. Он помнил, как изломанный и измолоченный долгой работой возвращался, бывало, домой. Тут действительно «с устатку выпить бы».