Страница 3 из 105
Когда я работал в гминном[2] правлении, если кто из служащих умирал, гмина задаром хоть венок давала, из пихтовых веток, несколько цветочков вплетенных и надпись на ленте, что от гмины и товарищей по работе. И над гробом обязательно кто-нибудь скажет про покойника пару слов, что любили его, умел ладить с людьми, прощай, да будет тебе земля пухом. Но когда человек один, он все должен сам и за свои деньги. Даже если кто взаймы даст, потом всю кровь из тебя выпьет, чтобы часом не помер, не отдавши долг.
Может, даже мне бы этот склеп не так дорого встал. Только захотел я, чтобы в нем еще и сенцы были. А такие сенцы — почти треть склепа, и расходов, стало быть, на треть больше. Зато, когда сенцы, войти можно свободно и есть где повернуться. Гроб вставляешь как положено, а не как бочку с капустой. Покойника не дергаешь, не переворачиваешь, не трясешь. Вот и людей от печали не отвлекаешь. По одному уже погребению видать, что в вечность.
И перегородки я внутри поставил, чтоб все по отдельности лежали и не в каких-нибудь клетушках, потому что не терплю тесноты, даже в могиле. Не так, как в иных склепах, где один на другом, точно бураки в яме, и только на полозьях держатся. Потом сгниют и валятся друг на дружку. У меня покойника вносят, будто хлеб сажают в печь, замуруют — и уж на тот свет к нему никто не заглянет. А то — хо, хо! — есть и такие, что заглянули бы, дай им волю. Отделений восемь, четыре наверху, четыре внизу. Столько я насчитал ближайшей родни. Мать, отец, Антек, Сташек, жены ихние, Михал, ну и я.
Дедов-бабок ни с материнской, ни с отцовой стороны я не считал. Тоже, конечно, близкие родственники, но уж сколько лет как похоронены. И по-простому, в земле, значит, земля их давно переварила. Вдобавок война перемешала все могилы на нашем кладбище, не отыщешь, где какая была. Небось сейчас на ихних местах уже другие лежат.
Да и с материнской стороны я ни деда, Лукаша, ни бабки, Розалии, не знал. Дед еще в прошлом веке убил управляющего, и пришлось ему бежать в Америку. Так и остался в той земле. Управляющий, кобель, вроде к бабке приставал, а дед мой и самому бы помещику не спустил. Хлопнул раз управляющий бабку по заднице в поле во время жатвы, а дед схватил его за лацканы да прижал к снопам, у того аж глаза на лоб вылезли. За это управляющий на уборке ячменя срезал деду два дня. Дед считать не умел, но каждый день помнил, как на себя затраченный, вот и взбеленился, вырвал из рук управляющего палку, на которой тот отмечал дни, переломил об колено и забросил в жито. Вот тебе, сукин сын! Думал дед, страшно отомстил. А управляющий ну хохотать, по всему полю эхо разнеслось. А когда отсмеялся, деду: чтоб я тебя не видел! Но дед на руку был скор, хвать его по шее косой, и покатилась голова управляющего под копыта лошадям. Лошади всполошились, перевернули телегу со снопами, одна ногу сломала, пришлось добить. Приехали казаки, обшарили хату, перетряхнули деревню, но дед был уже на пути в Америку.
Долго не подавал оттуда вестей, никто даже не знал, что он там. Только через несколько лет, когда его уже живым перестали считать, прислал бабке Розалии немного долларов и письмо. Писал, что в деревню не вернется, а о сделанном не жалеет, потому как одной сволочью на свете стало меньше, а свет из-за этого — чуток получше. Хотя и нелегко ему. Они там круглый день по безлюдным местам, по жаре, в пыли гонят скотину на бойню в город. Дорога далекая. От нас на войну ближе было добираться. Пригонят одно стадо, надо другое гнать. И так без роздыху. Иной раз, если случится засуха, собственную мочу пьют, потому что реки высохшие, и коровы мрут как мухи. Даже когда туча набежит, дождь прежде, чем на землю упасть, в воздухе высохнет. Но он бы и вдругорядь управляющему снес башку, если б этот пес бабку тронуть посмел. Как-то он буфет в тамошней корчме перевернул, потому что вдруг привиделась ему бабка с управляющим в обнимку. Преклони колени перед Иисусом Христом, Розалька, страстями господними поклянись. Может, ты хахаля завела? Да хранит тебя милосердие божье, и Фелек, шурин, пусть глядит в оба. А ты, Фелек, шурин, смотри за ней, ежели чего — встретимся на том свете и посчитаемся. И еще писал дед, что в другой раз напишет, когда бабке к нему приехать. Но не так это будет скоро, ему письмо обошлось в пять долларов, а пять долларов, знаешь, Розалька, какие деньги? Портной Блюме письмо написал — дед к нему зашел штаны залатать, когда гнали скот, а он оказался христианин, хоть и еврей.
Но бабка, как и дед, шальная была. И, не дожидаясь, пока он ей снова напишет, как обещал, отдала мою мать и ее брата, Сильвестра, который потом помер от кровавого поноса, а были оба еще совсем маленькие, и за дедом в эту Америку. Отговаривали ее люди, Америка, она ж на другом краю света, дальше, чем солнце садится, и ходят там вниз головой. Вернулся вон один, из Подлесной, так у него все перемешалось, днем спал, к ночи вставал, только собаки его без конца облаивали. Пахал ночью, косил ночью, как-то на ночь глядя отправился на ярмарку, ничего не продал, ничего не купил и домой больше не воротился. Река его после где-то вынесла на берег. Но бабка плевала на все предостережения да советы.
Люди потом говорили, господь бабку покарал, что детей бросила и за мужиком погналась. Потому что, когда она уже на море была, поднялась страшенная буря. Набежали тяжелые тучи, и темно сделалось, как в самую темную ночь. Вихри выли, точно стаи голодных волков. Зарницы одна за одной сверху донизу раскалывали небо. Никто таких молний отродясь не видал — до самого дна пробивали морскую воду. А потом огромные валы как пошли на корабль и давай его что есть силы трепать. Люди волосы на себе рвали, к богу взывали, к деве Марии, всех святых молили, прощались со всеми, кого знали и кого не знали. Был на корабле священник, одни к нему бросились — исповедоваться, а другие прямиком в море. Бабка бух на колени и запричитала: Лукаш! Лукаш! Поклялась я Иисусом Христом и страстями господними, как ты мне наказал! Ни с кобелем этим, управляющим, ни с кем другим! Только с тобой, Лукаш! А сколько я слез пролила, не счесть! Если б ксендз мог открыть тебе самую наисокровенную тайну, которую от меня на исповеди услыхал! А брату моему, Фелеку, не верь! Нехороший он человек, хоть и брат! Только и выспрашивал, не прислал ли ты ему долларов! И что, если не пришлешь, он тебе все напишет, и ты меня знать не захочешь. Ключ от хаты на притолоке, над дверью, ежели надумаешь вернуться! А детей я у сестры оставила, у Агаты, она их не обидит. Я ей корову отдала, всех кур и постель. Скажешь, что ты их отец, они тебя узнают. Столько хотела тебе рассказать, как приеду, но не приеду я, Лукаш. Господь не допустил. Так я хоть эти слова через него тебе посылаю, чтоб ты знал, как все было. В эту минуту волна высотою с дом навалилась на корабль, и корабль не выдержал, раскололся надвое и потонул, а с кораблем бабка. Говорят, у ней всегда был в голове ветер, любила весело пожить. Ни одна гулянка без нее не обходилась, ни одна свадьба, ни одни крестины, а проплясать она и три ночи кряду могла. Вот и могилки своей не заслужила, рыбы ее съели.
Хотя, по мне, в могиле тебя черви сожрут или в море рыбы, всех одно ждет. Все к Страшному суду встанут, что из могил, что из моря. А насколько меньше хлопот, если в море, чем строить такой вот склеп.
Бабка со стороны отца, Паулина, померла, когда я еще маленький был, я ее почти не помню. А дед, Каспер, на несколько лет ее пережил, только что это была за жизнь. По нужде выходил, так мать меня посылала за ним приглядеть.
— Поди, Шимек, поди, детка, мне от плиты не отойти. Отведи дедушку за овин. Еще выйдут где на дорогу, стыда перед людьми не оберешься. И выдерни штучки две петрушки!
Поверить трудно, что наш дед первым в деревне придумал ухватку к косе. Придумал или подглядел, разное люди говорили. Некоторые, что подглядел, когда возвращался с войны. Где-то так косили косой с ухваткой. И дед, вернувшись, стал на своем поле так косить. Вроде тут и придумывать было нечего. Дубовый брусок, две дырки на косовище, любой мог додуматься. Хотя есть вещи, которые придумывать не нужно, потому как они есть. Например, кнут. Он есть, и можно им лошадь стегнуть, если станет упираться в упряжке. Сколько лошадь есть, столько небось и кнут. Или крыша на хате, колеса у телеги, подошвы у сапог.