Страница 26 из 50
— И главное — мы же все-таки немного все звери, самцы… тут еще такая подоплека… не может простить, что Маринка за меня замуж вышла…
— Я знаю, — пробормотал я. Но Туровский словно не расслышал меня.
— Сам же ее мне спровадил, слишком много девочек вилось вокруг него… не успевал Саванарола объяснить каждой смысл жизни… Нет, я не сержусь на него. Но ведь нету и моей вины, что Марина заболела… он не знает, какие только лекарства я ей не доставал… куда ни возил… кончилось тем, что сама попросила: не губи свою жизнь… Если бы нынче, я бы ее Запад увез, поставил на ноги… наша с-волочная с-советская медицина…
Он долго молчал.
— И почему-то думает, что я менял женщин, как перчатки. Анекдоты про меня рассказывает. Даже Ищук вон, новый для меня человек, приехал знакомиться — привез игрушечный самолетик (алюминий, как ты понимаешь, идет на авиацию)… если тронешь пропеллер, самолетик начинал свистеть песенку «Ах, какая женщина… мне б такую»…
Туровский зло рассмеялся, продолжал рассказывать. Ищук привез ему еще синие таблетки «Виагры», уверял, что не подделка, купил в США.
— А зачем мне они? Мне это ни к чему. У тебя что-то еще есть?
Я не сразу понял, что он спрашивает про спиртное. Поднял с пола, показал ему в сумерках бутылку «Саперави».
— Давай.
Я ногтем сорвал пластмассовый колпачок и растерянно заозирался — где взять штопор. Туровский выхватил у меня бутылку и, продолжая сидеть, лихим ударом о каблук вышиб пробку. Разлили, выпили.
К жене Валерий Ильич охладел лет пять назад, после совместной поездки в Анталию, где она, насмотревшись телевизора, замучила мужа заглядыванием в глаза. Какое-то время он лихо соответствовал, пока однажды на рассвете не проснулся от аритмии, весь мокрый… Спас коньяк… Весь день потом пролежал в тени на лежаке у самой воды… Инна не сразу догадалась, что с ним, все веселилась, барахталась в воде, затем падала рядом на песок:
— Не вымрем? — все повторяла фразочку из старого анекдота про, как вымерли динозавры. Ей, конечно, хотелось страсти. «В сорок пять баба ягодка опять». И лишь после второго приступа поняла: с мужем что-то неладно. Дома Инна его щадила, заставляла пить травяные настойки, сосать глицин и пр. И он от нее осенью отпал, словно желтый лист от ветки…
Сейчас Инна прекрасно живет в Москве. Пусть живет-веселится одна. Дочь закончила Иняз, еще недавно тоже безумствовала — то какого-то косматого юного ученого без прописки в дом приведет, то беззубого поэта… И лишь теперь успокоится сердце Туровского — Инна-маленькая выходит замуж, ей-богу же, всё состоялось по любви, что бы там ни говорил Лёвка. Она красотка и он красавец. Только вот парень хочет, чтобы они пожили в Вире. Ну, пусть поживут. А московское их гнездышко не пропадет.
— А я? Что я?.. Когда вдруг встречаю на улицах Виры какую-нибудь юную красотку, и она смотрит на меня обжигающим, как говорится, взглядом, я говорю себе стихами Лермонтова: нет, не тебя так пылко я люблю… не для меня очей твоих сиянье… люблю в тебе я прошлое страданье и молодость погибшую мою… — Он хмыкнул и протянул стакан: — Еще!
Выпив, Туровский замолчал. Я спросил:
— А вот Левка… в своей летописи… он какие-то имена заменил… специально напутал… Татьяна Викторовна — это Аня?
— Какая разница! — вдруг раздраженно ответил Валерий Ильич и резко поднялся. Мне показалось, что он уже сердится на себя, что лишнего пооткровенничал.
В это мгновение в окно ударил свет подъехавшей машины, было видно, что под дождем к бараку бегут две черные фигуры… Наверное, со свадьбы — за нами.
— Иди… — проскрипел сквозь зубы Туровский. — Никого не хочу видеть. — И снова сел на визжащую койку, закрыв лицо ладонями.
27
Я вышел в коридор и при неверном свете, бьющем через мокрое окно первой комнаты, увидел входящего в барак Никонова, а за ним Ищука.
— Где он? — хрипло спросил Сергей Васильевич и, уловив мой кивок, прошел к Хрустову.
— Где Валера? — негромко осведомился Ищук и, заметив свет фонарика во второй комнате, шагнул туда.
Никонов постоял-постоял, высясь над валяющимся на койке другом, и начал звонко хохотать.
Хрустов не отвечал.
— Ну, йотыть!.. — перевел дыхание Никонов. — Что за глупость удумал!.. Лег на вшивые тряпки и думаешь, что герой. Ты один помнишь, ты один любишь!.. Ты видел, Родя?
Я неопределенно пожал плечами. А Хрустов никак не откликался.
— Галя сказала, ты не первый раз сюда уходишь жить… сейчас привезут чистое белье, подушки. — Сергей Васильевич снова заржал. — Н-ну, базар! Я попросил и мне. И закуски!
— Иди к черту… — не выдержал Лев Николаевич. — Здесь тебе делать нечего.
— Это почему же?! — Никонов опустился на соседнюю кровать. — Лёвка! А? Здесь и я жил. Вон там Иван Петрович спал. Здесь Алёха-пропеллер… а здесь…
Говори, что еще надо? Сейчас привезем. Родя! — Никонов обернулся ко мне. — Ты думаешь, мне слабо здесь переспать прямо в этом костюме, при орденах?!
Так как Хрустов снова молчал, я буркнул:
— Думаю, не слабо.
— Слышишь, Лёвка! Он наш человек. Мы его можем в нашу бригаду принять. Комнат много. — И Никонов снова зазвенел визгливым, женским смехом.
— И ему здесь делать нечего! — вскинулся, сел на койке Хрустов. — Всё ходит, запоминает…
Мне показалось, что он снова с ненавистью смотрит на меня.
— Ишь, в музее сидит… а не лучше сначала в крематории? А уж потом оттуда горшочки: Хрустов, Сахаров…
— Какой Сахаров? — не понял я. — Крановщик?
— Да великий Сахаров. Ученый, — пояснил, задыхаясь от смеха, Никонов. — От скромности Левка не умрет.
— Уходите!.. — зарычал Хрустов и лег, перевернувшись лицом вниз. — Какой ученый?! Шофер Дима Сахаров, он вместо Васьки-вампира потом работал на износ…
— Ну, прости… Я же шучу. — И Никонов заговорил тихим, проникновенным голосом. — Йотыть!.. Так же нельзя, Лёвка! Ну, кого ты переделаешь своими речами?! Жизнь идет вперед… если даже не всё правильно, а я тоже согласен… не остановишь! Зачем остатки сердца рвать! Мы и так, блин, отдали здоровье в этом сыром каньоне, на мокром бетоне, как в бане, блин!.. И теперь еще гробить?..
Лев Николаевич не отвечал. Я слышал, как в соседней комнате Ищук что-то быстро, как пулемет, говорит Туровскому. Слышались смутные слова «акции», «эмиссия»… «обводной канал»…
— Лёвка, слышишь? Старая дружба не стареет. Хочешь, я вот этот орден, ну, не церковный, а этот… сейчас на х… в Зинтат закину? Хочешь?! Ну, что ты хочешь? Юность не вернуть. Сейчас всё другое. Но я согласен… нашей молодостью можно гордиться… Мне показали твою летопись… Ты молодец!
— Какую летопись?.. — простонал Хрустов. — Я ее сжег… — Он повернул голову. — Если Илюха, штрейкбейхер…
— Да там пара страниц… — нашелся Никонов, замахал руками. — Сын из урны вытащил… черные… зря спалил! Дописал бы! Вот твое дело! Вот твоя миссия! Может быть, восстановишь?
— СССР восстанови… — пробормотал Лев Николаевич, кусая белесые губы. — Как ты не понимаешь, если нынче такое зверство, значит, всё, что я написал тогда, — ложь. Ослепительная ложь. Был слеп.
Никонов развел руками — словно орел взмахнул крылами.
— Это что же, если сегодня упадет матеорит, значит, ты виноват… не смотрел внимательно на звезды? Смешно, да, Родион?!
Обиженный словами Хрустова в свой адрес, я смолчал.
— А мне жалко, — продолжал Сергей Васильевич. — Прочел эту пару страниц — будто в ледяную воду окунулся… это где ты описываешь семьдесят восьмой, семьдесят девятый, помнишь зиму? Только Зинтат перекрыли, — Никонов снова повернулся ко мне за поддержкой, — вдруг перед плотиной вода… а мороз сорок три с ветром… как будто кто донные перекрыл. Труханули же тогда.
Хрустов сопел, только ботинками дернул.
— Хотя, конечно, он во многом прав, — Никонов продолжал рассказывать как бы мне. Хотя, конечно, желал сейчас одного — вернуть именно в Хрустове чувство доверия к себе. — Мы-то были пацаны… а начальники смотрят: мешает гора вести дорогу до створа — взорвать! А потом оказывалось: взорвали белый мрамор… если бы его умно распилить да продать, выручили бы денег на две ГЭС! — Никонов вдруг тоненько засмеялся. — Про наших девочек он хорошо… только имена зачем-то поменял… — И заметив, как Хрустов напрягся (наверное, уже понял, что не две-три странички попали в руки Никонова!), Сергей Васильевич начал говорить во все горло, думая привлечь, как я сообразил, к разговору коллег из соседней комнаты. — Там у тебя хорошо, как сначала в палатках жили, в трехслойных, с железными печурками, на брезенте фотки артисток. Помнишь, при свечках, под гитару, песню про сиреневый туман? Старались, как Высоцкий, чтобы с хрипом! Дурень, что сжег! Давай я тебе зарплату буду платить пять тысяч в месяц. А ты сядешь и напишешь заново. Сможешь?